Николай Никонов - След рыси
Пока же складывали на вырубке — не столько от желания жечь зеленую сыроватую обсечь, сколько все из-за лесника: ходил тот по вырубке хмурый и все стращал всех, ругался,— с женой, чо ли, не поладил, не подали с утра? (Подавали, да отказался, отрекся, на службе, мол, не положено.) Чудак этот Шутов-лесник. Другой на его месте радовался бы. Меньше лесу — меньше уходу, меньше и спросу... Зато другой человек, тоже причастный к лесу,— егерь Петухов — был на порубке, как кот на масленице. Со сдвинутым по привычке на ухо сине-зеленым картузом перебирался от одного кострища к другому, задерживался, где веселей заводилась беседушка. Пил — не отказывался, уговаривать не приходилось. Подкидывали в зевластый, завывающий вихрем костер, жмурились от певучего дыма, от пеклого жару и пепла, от хряского огня, кидали в золу, отдергивая руки, картошку, закусывали, сидя вольно-широко, хлебом, луком и толстым салом, поздними огурцами и квелыми помидорками, трахали об пеньки порожнюю посуду или оставляли, прежде проглядев на свет, аккуратно и удельно, смотря по характеру. Спорили и хвастали, и хвалились, и за грудки брались, дальше не заходили — артель не давала. И всем была радость, всем было что сказать: сколько лесу нежданно-негаданно и на дрова, и на постройку, и на срубы можно, и так продать, если на иную хозяйственную нужду. Кто говорил с весом и значением, какое всегда появляется у русского человека малость под турахом, что лес — золото, «не пролежит», «всегда уйдет», кто учил, как надо бревно шкурить, сушить и сберегать, чтоб не взялось грибом, не засел короед. Сушить лес надо не на солнце, на солнце его дерет, щеляет, а лучше всего в полсолнца или под навесом, где ветерок, положить само собой на катки, на лежки, торцы -забелить,— иначе гиблое дело, гриб... Кто-то подхватывал, как этот гриб уничтожить, если завелся, купоросить, или соляркой мазать, или вот, как старики говорили, развести известь-кипелку и теплой еще забелить с солью. Спорили, какое дерево класть в нижние венцы: тут все сошлись, лучше листвянки — нету, века не гниет, ничего ей не делается, а вот насчет того, какую лесину лучше на северную сторону избы, вышло разногласие, одни стояли за ель, другие за сосну или за ту же листвень, но листвень отвергли, слишком тяжела, насчет же ели-сосны не сошлись, остались при своем мнении, хотя кто-то даже и осину называл, но его осмеяли. Осина, она на дрова, на огородные жерди хороша. Тужили еще, что нет кедра, кедрач, помнили, здесь выборочно рос, но повывелся постепенно, свели и свои, и шабашники из-за орехов. А ведь дерево-то! На поделки, на столярную работу, что рамы возьми, что двери, обкладку всякую и обводку — не дерево, шелк... И о березе не забыли, тут уже единодушно — дров, братцы, жарче не бывает, конечно, лучше
весной березу заготавливать, веснодельные-то дрова ни с чем не сравнишь. За лито просохнут,, горят дружно, уголь из них звонкий и на истоплё много не надо, принесешь одно беремя, и печь — не дотронешься... Ну, конечно, в холода, в мороз, добавлять приходится...
Много-много было тут рассказано и вспомнено, много было и смеху и матюгов, без которых вроде бы как еда без соли, не получается народная речь, и уж тут-то всех превосходил егерь Петухов. Василий Петрович умел крыть как-то особенно едко и складно, все неспроста, все с заверткой, с тройным-четверным разделением: и в сок, и в бревна, и в трассу, и в трактор, и в грузовик, и в дорогу... Слушали, хохотали и ржали, держась за животы, учились и подражать было пробовали — не получалось так. Это, видать, вроде как тоже талант... Дивились:
— И где ты только, Василей, насбирался? Откуда чо... Из пристяжки в дышло.
Улыбка. довольства играла на пьяном, злобноглазом лице егеря.
— А я, как только на свет вылез, огляделся, сразу счас и крыть начал...
Витька Жгирь, по прозвищу Брыня, за то, что смалу еще любил всякую музыку, тренькал и бренькал на балалайке, радио крутил, гнал свой синий трактор так, что все время стукался головой о верхнюю обивку кабины. Торопился. Ничего — голова, она крепкая, а лес надо успеть: не выдернешь — расхапают. Налетели, как мухи... Бригадир опять запоет: «Куда гонял? Чо калымил?» Зануда... Все равно узнает... А-а... Хрен с ним...— Витька обернулся, поглядел на волочащиеся, пашущие проселок двуствольной бороздой бревна...— Хорош лес... Из такого лесу, мужики говорят, раньше только строились... Счас нету... И правда... На станции, сам видал, гонят с севера откуда-то... Дерьмо дерьмом, все с красниной, подтоварник да гнилье дровяное, загорелое, источенное жуком. Этого бы натаскать — на дом-пятистенку...— Витька Брыня прижмурил раскосые черные глаза, поглядел в поле, где виднелся такой же голубенький трактор, старательно пахавший зябь.— Выдобряется... Работяга... Паши, паши... А я все равно год-другой и подамся, хватит... Чо тут, в совхозе... Силос-то нюхать? Пускай другие, а я нанюхался... В городе повкалываешь — квартиру тебе... Все удобства. И водичка горячая: лей сколько хошь... Сестра Машка хорошо вон устроилась, знала куда замуж выскочить. Лежи хоть целый день в ванне, телик туда ж поставь, пиво холодное пей... Культура.., Обязательно так хочу, чтоб в ванне пиво пить и телик глядеть... Красота...»
Витька на минуту отвлекся, прислушался к тряскому траканью машины...
«Зажигание барахлит вроде... А-а... Тянет, и ладно... Распаяется, на ремонт встану. Чего его беречь, когда никто не берегет. Ванька Смолин вон за водкой в Крутую кажный день гоняет, на обед приедет и двигатель не глушит, так и стоит его керосинка часа два, коптит небо... Мать даже ругается... Надоел... В город, в город надо... Чо тут? В совхозе... Конечно, и в городе не сразу тебе квартиру. Уметь надо... Бабу найти. Нашел бабу с хатой — вся любовь... Хоть старуху пока, лег тридцати. А можно и девку. Повезет дак... А чо? Город большой — баб, как куриц в курятнике... Прибарахлиться надо: куртку новую... Лепень... Штаны в полоску. Бабы любят, когда приодет... Деньги бы еще надо... Мать получку забирает. Не заберет — пропью. Чо схалтуришь — тоже в пропой... Пить, однако, бы бросить... Уж зарекался... Сколь раз... День-два держусь... А там ребята... Не откажешься. А попало под это дело — и все... Лесу бы этого надергать поболе? Опять куда?.. Деревня, считай, вся понахватала. Эти вон в лучшем случае на дрова за бутылку пойдут... Не строится счас никто... Дачникам разве, в Крутую, возить? Бригадир... С ним не сговоришься... Гад такой... А то бы добро, у дачников деньги несчитанные... В городе живут... В деревню еще лезут... Воздух имя подавай! Тишину... Гады... А вообще-то на лесе можно деньгу подшибить... Раз уж начали... Еще бу... Ух ты!.. — яростно крутанул руль, сбросил скорость — Все... Влез!..»
Трактор влетел в размятую, разжульканную такими же машинами водомоину, наклонился, пробуксовал, осел до осей и умолк.
Витька вылез из маленькой несерьезной кабины, походил, попинал в завязнувший скат. Закурил. Отвязывать жесткие тросы с бревнами ему не хотелось. Походил, поругался.
— Ничего... Счас кто-нибудь из своих подгонит — дернет...
И уже спокойно вернулся в кабину, достал магнитофон, включил любовно, тряхнул крашенными в желто-гнедой цвет волосами, уселся курить, слушать на бревна...
А-ы-ы, хау-ю дра-ды ды-ды-ды.
А-ы-ы-ы, хау-ю дра-ды ды-ды-ды... — надрывался из магнитофона гнусавый саксонский лай.
К вечеру вырубка опустела.
Под закатным, охлажденным солнцем сновали по ней лишь разбуженные взворошенные муравьи. Муравьи сталкивались на своих дорожках, кипели у разоренных, лишенных прикрытия муравьищ, без пути тащили куда-то хвоинку, то раздавленного товарища, оступались и сваливались в тракторные рытвины, взбирались на пни и ощупывали головы лапками...
IV. Аукцион
Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы.
К. МарксАверелли с неторопливым достоинством прогуливался перед подъездом «Астории», ждал жену. Смотреть на чужую гостиничную жизнь ему никогда не надоедало, тем более что сейчас позволяло время, и Аверелли смотрел, как одно за другим подкатывают к бровке бесконечные такси, из них выбираются мужчины и дамы, многие, если не все, иностранцы, судя по одежде и говору, но манере держаться и жестикулировать. Такси, включив свой зеленый, ищущий глазок, отъезжали, а прибывшие либо шли прямо к дверям, либо их чемоданы подхватывали швейцары и несли в гостиницу с неторопливой осторожностью, с какой носят, может быть, золото или хрусталь. Он усмехнулся пришедшему сравнению. Жена всегда долго собиралась, возилась с туалетом и прической, но
Аверелли никогда не роптал, да и вряд ли кто бы стал роптать и сердиться на его месте — ведь у него была молодая и очень красивая жена. Это много, поверьте, когда вам далеко за пятьдесят, когда у вар пусть благородная, пусть внушающая почтение лысина, а зубы, хотя и сделаны лучшим в Риме дантистом, все-таки не слишком свои. Зубы... Зубы... Отличные зубы, такие же, как шелковое голландское белье, штучный костюм, элегантное пальто... И все-таки не оставляет подчас досадное воспоминание, что всего два-три десятка лет ты же был гибок, смугл, ясноглаз и волосы были, как новая щетка, и не приходила всерьез мысль, что время угрожающая штука. Время... Время... Аверелли задумался и перестал разглядывать приезжающих.
