Виталий Шенталинский - Рабы свободы: Документальные повести
Каждый гражданин нашей необъятной державы знал, что он живет под прицелом Лубянки, что в любую минуту в его жизнь может вмешаться Лубянка и сделает с ним, что захочет, и защиты от Лубянки нет.
Сколько же судеб переломала и перемолола эта фабрика страха и смерти, сколько душ здесь просквозило и сгинуло! Пулеметной очередью прострочило нашу историю: ЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ… И ни один человек из двухсот с лишним миллионов не уберегся, не остался в стороне — все так или иначе пострадали и если не гибли физически, то жили в страхе, с контуженым сердцем, изувеченной совестью, деформированным сознанием, — никто не был вполне свободным, полноценным человеком.
Камни Лубянки обдавали враждебностью, смертельным холодом, зашторенные окна зияли слепыми бельмами. Никогда не думал, что мне будет суждено войти туда и даже работать там, читать и перечитывать залитые слезами и кровью документы истории, искать истину, спасать и воскрешать арестованное Слово.
На пробивание «безумной идеи» ушел год, еще почти год ушел на то, чтобы получить доступ к первому архивному делу Лубянки. Такая работа в круг обязанностей хранителей государственных тайн не входила. Мы пришли туда с прямо противоположной целью — открыть то, что они столько лет старательно прятали. Да и как преодолеть государственный запрет — «Совершенно секретно»? Закон устарел, стал анахронизмом, но продолжает сковывать жизнь. Как обойти закон? Пришла пора срывать с нашей истории мертвящие грифы.
Массивные тройные двери впускают с шумной, душной площади в просторный прохладный вестибюль. Пристальные прапорщики проверяют пропуск, внимательно изучают паспорт. Широченная лестница, и над ней — белый бюст Андропова. Бесконечный коридор с высоким потолком — можно кататься на велосипеде или скакать на коне, по сторонам вереница дверей. Тихо, пустынно. Судя по всему, антураж за многие годы мало изменился. Все как тогда?..
Небольшой кабинетик на третьем этаже. Белые шторки скрывают улицу. На столе — пухлая желтоватая папка.
Полковник Анатолий Краюшкин, которому поручено наше дело, усмехается:
— Кажется, вы первый писатель, который пришел сюда добровольно… Куда мне вас посадить?..
Мы переглянулись и расхохотались.
— Как ты можешь ходить туда? — спрашивали меня. — Как можешь иметь дело с гэбистами?
Туда, но не к ним — к сотням заточенных и приговоренных к неволе и смерти писателей, которые сами уже не могут постоять за себя. И еще к сотням других, которые не были арестованы, но преследовались Лубянкой всю жизнь…
Пухлая желтоватая папка… Первым человеком, чью трагедию удалось приоткрыть, был Исаак Бабель.
Прошу меня выслушать
ИСААК БАБЕЛЬ
Арест
«Активное следствие»
Собственноручное показание
Допрос
Донос
Обвинение Приговор
Реабилитация
Арест
Пятнадцатое мая 1939 года. Раннее утро. Москва еще спит под мирное чириканье птиц. Изредка каркнет ворона, поскребет метлой дворник — и снова все тихо.
В пять часов железные ворота Лубянки, раскрывшись, выпускают оперативную машину — путь недалек, к Чистым прудам, в Большой Николо-Воробинский переулок. Несколько военных выходят возле дома № 4, деловито находят квартиру № 3, стучат.
Открывает заспанная молодая женщина.
— Хозяин дома?
— Нет, он на даче. А в чем дело?
— Собирайтесь, поедем за вашим мужем…
Машина мчится по Минскому шоссе, сворачивает в Переделкино — дачный поселок писателей.
Подъехали к дому, входят. Хозяин спит в своей комнате. Жена стучит в дверь, и, только он появляется на пороге, гости бросаются к нему:
— Руки вверх! — Шарят по телу, ищут оружие. — Вы арестованы!
Подобную сцену, возможно, описал бы в своей книге о чекистах хозяин дачи, если бы успел закончить эту книгу. Но в то майское утро он, всемирно известный мастер советской литературы, стал бесправным арестантом. Писатель теперь сам превращался в одного из своих героев и должен был пройти весь его путь — не на бумаге, а в жизни. Отныне ему с помощью усердных соавторов и редакторов из НКВД суждено выполнить «социальный заказ» и сочинить из себя — своего двойника, шпиона и террориста, врага народа. Сочинение это будет фантасмагорией с трагическим концом, с тем условием, что автор-герой погибнет не в воображении, а на самом деле. И переписать, исправить и переделать уже ничего будет нельзя, ибо жизнь, как известно, не знает черновиков, пишется один раз и сразу начисто.
Имена действующих лиц и события тоже будут не вымышленными, а подлинными, такими, какими они были в действительности.
Писателя зовут Исаак Бабель. Арестовать его приказал нарком внутренних дел Лаврентий Берия[1], а проводят операцию старательные его подчиненные во главе с младшим лейтенантом Назаровым.
Ордер на арест и обыск И. Э. Бабеля
Оформлен на следующий день после ареста, задним числом
16 мая 1939 года
Пока шел обыск, Бабель с женой молча сидели, держа друг друга за руки. Смотрели, как складывают и завязывают бумаги: девять папок рукописей, записные книжки, письма — труд писателя вместе с ним тоже отправлялся за решетку.
— Не дали закончить, — сказал Бабель. И шепнул тихо жене: — Сообщите Андрею, — он имел в виду своего друга, французского писателя Андре Мальро.
По дороге Бабель пытался шутить, спросил сопровождающих:
— Что, спать приходится мало? — И снова вполголоса жене: — Я вас очень прошу, чтобы наша девочка не была жалкой…
Двери Лубянки заглотнули машину. И пятнадцать лет — до 1954 года — о Бабеле ничего достоверно не будет известно.
Шел обыск и на московской квартире. Взяли еще пятнадцать папок рукописей, восемнадцать блокнотов и записных книжек, пятьсот семнадцать писем, открыток и телеграмм, сто десять фотографий, «разной переписки» — двести пятьдесят четыре листа… Выдирали даже страницы из книг с дарственными надписями.
Теперь мы знаем, какое наследие Бабеля попало на Лубянку — на несколько томов!
Тем временем там обыскивали самого Бабеля, потрошили старый чемоданчик, взятый им с собой. «Взяли на учет» ключи от дома, и даже необходимые мелочи: зубную пасту, крем для бритья, помочи, резинки для носков, мыльницу, губку для бани и, как указано в квитанции, пришитой к делу, — «ремешок старый от старых сандалий»…
Тут был точный, продуманный расчет: раздевали, оголяли человека, сдирали с него последние следы вещественного мира, соединяющие с привычным бытом, с семьей, чтобы сделать беспомощным и ничтожным: что ты есть, один, — немыт и небрит, штаны сползают, обувь не держится — против сокрушительной мощи великого государства?
Затем Бабеля фотографировали, снимали отпечатки пальцев, дали заполнить анкету. И тут не просто формальная процедура: ты не можешь не думать — этот снимок не последний ли в твоей жизни? Отпечатки намекают — ты преступник; анкета означает — давай выворачивай нам свою жизнь, а мы посмотрим, чего она стоит, нет ли там темных пятен.
…Родился в 1894 году в Одессе… Писатель… Беспартийный… Еврей… Последнее место службы — Союздетфильм, Гослитиздат… Образование — высшее, Киевский коммерческий институт…
Состав семьи: отец — торговец, умер в 1924 г.; мать — Бабель Фаня Ароновна, семьдесят пять лет, домашняя хозяйка, проживает в Бельгии; жена — Пирожкова Антонина Николаевна, тридцать лет, инженер Метростроя; дети — дочь Лидия, два года, дочь Наталья (от первой жены), десять лет (проживает во Франции); сестра — Шапошникова Мария, сорок два года, проживает в Бельгии…
Наконец все формальности соблюдены.
На следующий день, 16 мая, арестованного Бабеля снова сажают в машину и увозят «на обработку» — за город, в еще более укромное место — самую страшную, пыточную тюрьму НКВД — Сухановку.
Там и будут выбивать показания.
Первый протокол допроса датирован 29–31 мая. Возможно, были допросы и раньше, но сведений о них в деле нет, так как они не отвечали интересам следствия.
«Активное следствие»
Итак, 29 мая Бабеля вызвали к следователям Шварцману и Кулешову[2]. Теперь уж они не будут отпускать его от себя три дня и три ночи подряд — пока не выбьют показания. Работенка, конечно, аховая, но они на это мастера, будут сменять друг друга, чтобы передохнуть.
Вероятно, это самые страшные дни в жизни Бабеля.
Протокол допроса арестованного Бабеля И. Э. от 29–30–31 мая 1939 г.
Вопрос. Вы арестованы за изменническую антисоветскую деятельность. Признаете ли вы себя в этом виновным?
