Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Но есть некоторое свойство цивилизации, которое производит ту самую паранауку, сенсации и как бы вновь открытые тайны. Они производятся неутомимо, будто варит где-то сумасшедший горшочек из сказки, которому приказали "Вари!", и он не может остановиться. Но это ещё похоже и на наркотические средства: их присутствие в обществе можно держать в рамках, а истребить нельзя. Начнёшь истреблять, быстро окажешься с руками по локоть в крови. Впрочем, продолжение этого разговора весьма уныло: наука — что поэзия, а цель поэзии — сама поэзия, etc.
Что с этим делать — решительно непонятно, не говоря уж о том, что отсутствует какой-то новый харизматический науковед-пророк.
Обыватель недоумевает, отчего нет ранжированного по важности списка отличий науки от лженауки (или не-науки) нет. Сто лет назад Толстой сделал красивый ход — он, сказав, что наука — это то, что объясняет человеку, как прожить жизнь нравственнее. (Понятно, что этот критерий можно развивать бесконечно — совершенно непонятно, что есть "нравственнее", "лучше" и т. п.).
Лженаукой оказывается всё то, что не ведёт к добру — то есть, во главе определения результат.
Это, конечно, ужасно архаичная конструкция. Толстой тут выступает как наука советского периода и даже в чём-то становится предтечей персонажей Андрея Платонова, в которых горит надежда, что придумается какой-то генератор общего счастья, работающий мочёным песком, и вот это-то и будет настоящая наука. Мистика в советской науке, кстати, отдельная и очень интересная тема (и нить тянется от скрещения человека с обезьяной к опытам Лепешинской).
Но мы ведь на самом деле, упираемся в критерий научности знания! Каков он? И даже спустя сто лет после Толстого, останавливаемся в недоумении.
Извините, если кого обидел.
21 января 2010
История про приход и уход (XVIII)
Мы выехали рано, и вот уже достигли странного места — того, где стояли друг напротив друга две армии.
Николо-Угрешский монастырь был похож на дачный участок с церковью посередине. Собственно, дачи тут были повсюду.
Директор Музея наставил на меня палец и объяснил, прежде всяких слов, что никакого стояния на Угре не было.
Две армии — одна, пришедшая со стороны Москвы, и другая — сгустившаяся с юга, из Сарая, переминались, двигались влево и вправо, горели вокруг города, и вот, наконец, южные сунулись через реку к северным.
Однако ж, ничего не выгорело — атака захлебнулась и ещё месяц армии снова переминались, двигались в каком-то своём воинственном танце.
А потом настал ноябрь, и всё кончилось. Русские потянулись к Боровску, а ордынцы двинулись на юг.
…Теперь мы искали исток Дона, старая церковь на границе Иван-озера, близь Новомосковска. Новомосковск был городом непростым, как и впрочем, все города, что я видал в жизни.
Один знающий человек как-то сказал мне:
— Ты узнаешь этого город только когда поймёшь, что такое "ветер с завода".
Ветра сейчас не было. Не было и пыли — просто иногда стиральный порошок двигался по улицам слева направо, а иногда — справа налево.
Проехав через Новомосковск, мы насчитали несколько истоков Дона, некоторые из которых были залихватски оформлены и освящены Церковью.
— Экие попсовики, — с печалью сказал краевед.
Мы, скакнув на железнодорожном переезде выехали к берегу озера. Кругом стояли унылые промышленные постройки и остов какой-то церкви.
Там, в промозглом утреннем холоде, я читал вслух известную сказку "Шат и Дон". Её Толстой написал для назидательной народной азбуки, да только назидательность превратилась в что-то большее, и глубокомысленность заиграла новыми красками.
Сказка была невелика, и оттого я был похож на полкового священника, бормочущего перед строем короткую молитву.
Меж тем, звучало это так: "У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч. Шат Иваныч был старший брат; он был сильнее и больше, а Дон Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каждому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца и не пошел по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон Иваныч слушал отца и шёл туда, куда отец приказывал. Зато он прошёл всю Россию и стал славен.
В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня "Иван-озеро", и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеек широкий, и его называют Шат.
Дон идет все прямо, и чем дальше он идет, тем шире становится.
Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошел через всю Россию и впал в Азовское море. В нём много рыбы, и по нём ходят барки и пароходы.
Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку Упу".
Мы доехали до странного места, что называлось Бобрики.
История эта была давняя, связанная с графом Бобринским, додуманной железной маской среднерусских равнин. Незаконнорожденный отпрыск императрицы прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь в этих местах. И был похоронен вдали от гранитных берегов Невы.
Мы нашли семейный склеп — в парке среди тленного советского отдыха — тропинок и фонарей. Склеп был разорён, но всё же сохранял благородство. Эта ротонда-склеп Бобринских, что стоит посреди паркового пространства, не сохранившего ничего от давнего прошлого, кроме направления тропинок, а от недавнего прошлого — только остовы советских парковых фонарей.
Ротонда напоминала стакан, вросший в землю.
Местность шла вниз, валилась всё круче, и Краевед стал уверять, что там, дальше — и есть Дон.
— Ампирный гриф строения с помощью Ренесансной реплики попал в подкорку к Дону, — сказал он важно.
Я нервно закурил.
Друзья мои снова забормотали у меня над ухом:
— Движение на полдень.
— Дырка с юга.
Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто заместили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток сходился с западом.
Москва была новым Киевом. Рим был отставлен навек, и из него была подпёрта хомяковская базилика и регалии кесаря.
Образы, зеркальные соответствия, диагональные отражения — всё это чередовалось в их речи, как алхимические операции над веществами и сущностями. Директор музея не отставал и добавлял исторических обстоятельств в этот котёл — так же, как сыпет фигура в мантии и островерхом колпаке тёртый в ступке корень мандрагоры в волшебное варево.
— Естественно! — вдруг
