С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Перес-Реверте Артуро
МЭР И ВИАДУК
Я люблю Мадридский виадук. Точнее, любил его когда-то. Когда мне было двадцать с небольшим, я жил в десяти минутах от него и часто останавливался на мосту, чтобы выкурить «Дукат» и подумать о своем недлинном прошлом и более-менее ясном будущем. До крыш старого Мадрида было рукой подать, а до Вистильяс — добросить камешек. С другой стороны, за Куэстой, Вегой и Мансанаресом, виднелось темное пятно Касса дель Кампо, будившее во мне ностальгию. Мне нравилось представлять на месте деревьев гладь воды и думать, что я не в центре Испании, а на морском берегу.
Я никогда не видел, как кончают с собой, по крайней мере, на виадуке. Как-то ночью я повстречал там женщину. Герой романа или фильма непременно вступил бы с ней в беседу, чтобы уберечь от рокового шага. Однако я всегда полагал, что лезть в чужие дела не стоит, и потому остался на месте и лишь проводил женщину взглядом. Она продолжала свой путь и вовсе не собиралась бросаться вниз. Помню, она посмотрела на меня и, должно быть, тоже подумала, что я хочу спрыгнуть. Как ни странно, именно в тот момент я был как никогда близок к тому, чтобы использовать мадридский виадук столь зловещим образом.
Когда я побывал там в последний раз, перила закрывали уродливые железные листы. Мэрия все-таки поставила обещанные щиты. Теперь нельзя не только спрыгнуть с виадука, но и задержаться на нем, чтобы выкурить сигарету и полюбоваться окрестностями. Надо полагать, добрая половина этих щитов в скором времени покроется граффити или, как говорят по телевизору, произведениями урбанистического искусства.
Я не знаю, что представляют собой мэры ваших городов. Что касается нашего мэра, то мой сосед-англичанин, председатель Клуба поклонников Альвареса де Мансано, характеризует его с помощью всего богатства языка Шекспира. К его определениям мне просто нечего добавить. Могу лишь сказать, что, слушая публичные выступления мэра, наблюдая его манеру держаться, зная о темных делишках его окружения и видя, что делается в столице империи, начинаешь понимать, почему наш город превратился в непригодное для жизни позорище. В нашем мэре, как и в генсеке НАТО, меня раздражает все, даже физиономия. И все-таки народ за него голосует. Что ж, мы имеем таких мэров и секретарей НАТО, такие столицы и виадуки, какие заслуживаем.
Ничего удивительного. Отцы нации плевать хотели на Мадрид и урбанистическую вакханалию, которую творит его мэр. Экспозицию Музея вооруженных сил переносят в Толедо, постоянно перекрывают полгорода, строят дома-монстры, уродуют виадук, а правительство и товарищи мэра по Народной партии сохраняют благостное молчание. В этой истории поражает не уродство конструкции, не равнодушие к прекрасному пейзажу, а лицемерие городской администрации, подозревающей всех без исключения горожан в стремлении умереть молодыми. Если уж бороться с суицидом по-честному, железными листами придется завесить целый город. Я требую вернуть мне право кончать с собой, где я пожелаю. Сначала мэрия делает нашу жизнь невыносимой, а потом не дает нам возможности расстаться с ней.
ВНУК РАССТРЕЛЯННОГО
Он сочинил и спел песню о португалке Марии, а это стоит всех романов иного писателя. Его деда, военного из Андалусии, расстреляли националисты. Бабушка, стоившая троих мужчин, воспитала своего внука красным и научила никогда не падать духом. Она брала его за руку и рассказывала о дедушке, о войне и о республике. Он знал, каково пришлось его деду, и потому стал настоящим красным, без дураков. В молодости он распевал политические куплеты и скрывался от полиции. Поэтому, когда он добился известности, господа социалисты, все как один ставшие респектабельными людьми и полюбившие костюмы от Армани, не простили ему песен, которые он пел всегда. Этот сладкоголосый выскочка был неудобным свидетелем их грязных делишек. Его голос напоминал им о собственном малодушии и низости.
Я люблю Карлоса Кано, хотя не могу похвастаться близкой дружбой с ним. Не знаю, хватило ли мне выпитых вместе чашек кофе и кружек пива, чтобы узнать его как следует, но то, что я знаю, мне нравится. Мне нравится его усталый и мужественный голос, нравится, как он выговаривает слова песен. Мне нравится, что он, как и я, помнит Эмилио Мавра и посвящает ему свои выступления. Мне понравилось, как он представился в день нашей первой встречи, как он рассказывал о своем больном сердце, о работе и жизни. У меня есть долг перед Карлосом, а о долгах я стараюсь не забывать. Я никогда не написал бы «Кожу для барабана», если бы не «Севильская хабанера». Однажды, в долгом путешествии мне довелось слышать, как Карлос поет: «Я помню, как звучало пианино, на нем тогда играла севильянка». Голос его долго еще звучал во мне. Без этой нежной меланхолической песенки не было бы Карлоты Брунер, и хотя слова написаны Антонио Бургосом, для меня это песня Карлоса. Невозможно представить, что ее поет кто-то другой.
Несколько месяцев назад Карлос поведал мне за кружкой пива о своем новом проекте. Он мечтал о коплах. Но не о тех коплах, что превратились к открытку для туристов вместе с фламенко и сангрией и успели навязнуть в зубах за годы франкизма. Карлос решил возродить настоящие коплы, которые пели наши предки в кафе «Пуньяла» между стаканами вина и ножевыми схватками. Те, в которых жили цыгане и жандармы, смуглые девушки и вероломные красавцы, нищие крестьяне и храбрые тореро в нарядах из черного бархата. В которых воскреснут жители Касас-Вьехас, восставшие против голода и отчаяния.
Сейчас эта запись уже готова. Я был в мадридской студии Карлоса, слушал, как он поет, не пытаясь сдержать волнения. Песни вновь зазвучали так, как до́лжно. Без тени фальшивого колорита, вечные и современные, иногда слегка ироничные. И неизменно прекрасные. «Мария», «Ивы», «Зеленые глаза»… Когда запись кончилась, я повернулся к певцу и сказал: «Ты вернул копле ее достоинство». Он засмеялся и сжал мое плечо.
В это воскресенье, одиннадцатого апреля, Карлос представляет в театре Ромеа в Мурсии свою пластинку, или компакт-диск — не знаю, что теперь модно слушать. Карлос впервые споет свои коплы перед публикой. Я не знаю, смогу ли прийти на концерт, как обещал. Потому я пишу эту статью. Я дал слово, а написать о Карлосе — все равно, что его сдержать.
ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН
Я знаю, каково тебе, друг. Страшно идти на собеседование в отдел кадров, соревноваться с молодыми и хорошо подготовленными соперниками, когда тебе пятьдесят лет и ты совсем седой. Тем, от кого зависит твоя судьба, кажется, что они всегда будут молодыми, здоровыми и удачливыми, и потому они позволяют себе презирать стариков. Им начхать на твой опыт работы, и ты это знаешь. Они предпочитают двадцатилетних, не обремененных семьей, тех, кто говорит по-английски и не собирается стареть и умирать.
Потому тебя так пугает завтрашний день. Ты смотришь, как жена гладит твою рубашку, и твой желудок сжимается от страха. В тот день, когда она оставила учебу и вышла замуж, что быть с тобой в горе и радости, никто из вас не мог представить, чем это кончится. Завтра ты наденешь эту рубашку, повяжешь галстук и отправишься испытывать судьбу, сознавая, что надежды мало. Ты крепкий. Ты всю жизнь вкалывал как проклятый, но остаться в пятьдесят четыре года с женой и детьми без средств к существованию — для тебя все равно, что провалиться в глубокий, черный колодец. Я знаю об этом из писем твоего сына. Возможно, это не твой сын, а какой-то другой юноша пишет о своем отце, но все подобные истории очень похожи. Твой сын пишет, что ты целый месяц стыдился выходить на улицу, сидел дома с опущенной головой и красными от слез глазами.
Больше всего ты беспокоишься о том, что подумают дети. Жена все понимает и прощает. А дети молоды и потому жестоки. Они еще не знают, что почем. Ты ловишь их взгляды и думаешь, что они считают тебя неудачником. Тебя никогда не показывали по телевизору. Для них ты — воплощение ничтожества и мерзости нашей страны. Да, пожалуй, с детьми тяжелее всего. Перед сном жена крепко сожмет твою руку. Она видела, как ты боролся всю жизнь и знает, чего ты стоишь. Она знает тебя, как никто другой. С ней можно разделить унижение.
