Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6333 ( № 29 2011)
Народная мыльная опера
Что касается «народности»… Я считаю, что народность – это прежде всего для народа и только во вторую очередь – о народе. Жаль только, что современный русский народ так слабо нуждается в высокой литературе. В этом отношении Слаповский – безусловно народный писатель. Он не только реалистично описывает проблемы сложившегося общества, его «палубного» устроения, его природной, исторически укоренившейся неоднородности, контрастности, его сложного и противоречивого характера, но и блестяще умудряется воссоздать на бумаге ту форму повествования, которая бы больше всего этот народ заинтересовала, – форму захватывающей мыльной оперы, телевизионного сериала. Художественность здесь отступает под наплывом многочисленных перипетий, неоправданных сюжетных коллизий и словесно безликих образов, которые создавались с расчётом на последующую визуализацию. Так масскультура неотступно и целенаправленно подминает под себя отечественную прозу.
В «Большой книге перемен» Слаповский развивает сразу и подчас параллельно целый ряд вопросов, большинство из которых остаются риторическими и абстрактными. Цель заключается не в поиске окончательного ответа, не в конкретном решении той или иной задачи, а в самой вопросительной интонации, в силе и броскости авторского жеста. Подчас в науке тот, кто выдвинул гипотезу, становится более известным, чем тот, кто её развил и доказал. Так же в последнее время получается и в литературе: чем ярче демонстрирует автор степень своей «наболевшести», чем больше вопросов задаёт, тем лучше принимает его литобщественность. И пусть его возгласы истеричны, вопросы безответны, а желание расставить точки над «i» не всегда вызывает доверие, зато престижная премия практически обеспечена. И хитроумное название к тому располагает.
Статья опубликована :
№31 (6333) (2011-08-03) 1
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Исповедь неприсоединения
Библиосфера
Исповедь неприсоединения
ОБЪЕКТИВ
Сергей Есин. Дневник ректора 2004 . – М.: Издательство Литературного института им. А.М. Горького, 2011. – 560 с. – 1000 экз.
Сергей Есин. Дневник 2009 . – М.: Издательство Литературного института им. А.М. Горького, 2011. – 624 с. – 1000 экз.
Искусство рождается там, где начинают бить часы. То есть где начат отсчёт и введено ограничение по времени. Поставлен предел, за который хочется вырваться.
В случае Есина эти часы министерски хриплые, напольные, в коробе красного дерева, с матово отсвечивающим маятником и римско-циферным циферблатом. Почему, например, не собранный в Китае электронный будильник? Исключительно из-за ритма.
Русская проза почти всегда трёхсложна, когда смысловой разлив её максимален, и двусложна, когда сжимается для обрамления абзаца или периода. Если этот закон нарушается, стереотип национального восприятия сбивается, появляется «переводной эффект». Русские писатели или пишут свою прозу как стихи, или «ищут жанры», то есть занимаются всякой дребеденью. Есин знает, чем и как утолять русское ухо.
Наугад:
Вчера на дачу, где в теплице
без воды
Томятся (и) пропадают
помидоры,
Попасть не удалось –
была защита
(дипломов. – С.А.).
Простим поэту вольный стих – первая ямбическая строка шестистопна, вторые отчётливо пятистопны. Передать трагический выбор удаётся с лёту, тем более что за скупым, «фактическим» слогом нет-нет да проступит ухмылка противопоставления и (!) уравнивания по смыслу огородничества и преподавательства. Побеждает синтез – высокая ирония и над первым, и над вторым.
Дальше:
Сегодня в институте
презентация
Большого альманаха
«Дважды два».
Игровое начало цитаты отъявленно превалирует над прочими. Так мог бы говорить цирковой шпрехшталмейстер, лично открывающий действо: Есин примеривается к ролям. Инстинкт актёрства? Никак нет. Предельного соучастия, претендующего на философию, основанную на едином базовом принципе: все – это он, а он – это все.
Сегодня русская литература так плоха, что нет ничего легче, чем вылавливать в ней ещё живое. Оно просвечивает сквозь корку глянцевитых «премиальных поделок»: лучшее в русской литературе сегодня покрыто холодным потом пустоты, разверзшейся под ногами нации метафизической пропасти. Сегодня в лучшее каждый день бьют разряды личных и общественных драм. Первые традиционно молчаливы и, когда выдают себя за вторые, в координатах информационного века с его растлением пересекающимися смыслами, неизбежно теряют достоинство. Золото испытания, выпавшего лично одному тебе, не может содержать ни грана презентационной примеси: в горе человек неизбежно одинок. Друзья чувствуют это и перестают звонить. Мудрым окажется тот, кто не сочтёт обрыв связей обычным предательством. Это не предательство, а нежелание заражаться бациллами горя, попытка наивно эгоистической духовной гигиены (вдруг минует?), становящаяся невольно лучшим проверочным искусом для оставленного наедине с собой: если выживет в мёртвой тишине, будет жить долго.
Главный подвиг дневников – сохранение способности говорить, темпа жизни и повествования, реакций на происходящее, могучее отодвигание от себя старости, энтропии.
Я думал, что после смерти В.С., жены и друга, которая маячила перед Есиным давным-давно, он не устоит, сдастся. Я не то чтобы ждал этого! Хотел, разумеется, обратного, но вероятность такого исхода была не исключена. Думалось: неужели один из самых сильных согнётся, превратится в призрак самого себя?
Десять лет назад в одном из интервью Есин говорил, что, если диализ, спасающий В.С., станет для него непосильно дорогим, он купит пистолет и застрелится. Шуткой это не звучало ни теперь, ни тогда.
Ничего этого не случилось: крепкий, крестьянской закваски интеллигент выжил и остался в здравом уме и ещё более обострённой долгом перед В.С. памяти. Есть в этом что-то сологубовское, привкус первого приподнявшегося над «социальной средой» и победившего страшной ценой – одиночества.
От таких, битых и наживо скрученных судьбой в комки чувств и мыслей, редко услышишь жалобу. Это ведь именно русская равнина поразительно чутка к ним в одном сокровенном смысле – норовит пнуть побольнее, ницшеански толкнуть падающего. Оттого особым искусством среди русских людей стало прибеднение – жалоба на судьбу с оттенком гордости за то, как жёстко и неправедно она с ними обошлась.
Есин и прибедняется художественно. Чувствуя себя и на отшибе, и в центре событий, он воссоздаёт мир внешний и внутренний, причудливо противопоставляя и уравнивая их, словно готовя из них щедрую окрошку. Как настоящий (завидую!) русский, он любит накормить до отвала, по-демьяновски. И кормит досыта – борщами из светских раутов, салом дачной, институтской и заграничной туристской печали. Но и здесь – учит отделять одно от другого, «смешивать, но не взбалтывать», не превращая в балаган ни свою судьбу, ни, что ещё важнее, веру в неё.
Вера – это у Есина основное. Не говорю «надежда», потому что звучит явно слабее.
Подлинный баланс (художественность) наступает тогда, когда обращённость к себе приравнивается обращённости к миру от имени одного из россиян – в данном случае далеко не последнего, где «не последнего» – точка самоидентификации русского писателя. «Не последнего» означает «имеющего право слушать, видеть и подмечать». В пределе – учить.
Одна из важнейших учительских функций дневников – фильтрация информационного потока, в котором годами способна безнаказанно для себя купаться лишь психически устойчивая натура с классической закваской. Косвенно школа фиксации важного и отбрасывания ненужного преподаёт метод художественности как нанесения на страницу текста: размер события в строках и измеряемой в тех же единицах рефлексии по его поводу. В век модернизма мозаичность неизбежна, но лишь упорная и тренированная воля может заставить служить себе весь ад информационного дня.
Давнишний читатель дневников может убедиться, что метод постоянно совершенствуется: обработка избранных мест год от года становится всё более филигранной. События поляризованы: одному событию Есин кидает с поклоном подаяние в виде штриха или намёка, другое развёртывает до страниц и целых глав, заставляя вглядеться – а всё ли здесь «так»? Конечно, нет. Финальное «ура» с точкой вместо восклицательного знака на конце чаще всего обозначает мучительный, разрывающий лёгкие и понятно к кому обращённый крик: «Да пропадите вы все пропадом, ворьё!»
