Газета Завтра Газета - Газета Завтра 443 (21 2002)
Бабки кланяются : спасибо, ребятки! На десять бабок один дед. В такой пропорции доживают победители. Немецкая статистика точна. Где бы мне не приходилось бывать "на земле", в каждой волости — двести погибших. Плюс-минус десять. Вот и здесь, в Шапкино, в березовом мемориале десять щитов, и на каждом по двадцать фамилий.
Смотрю на ветеранов. Как и в первые послевоенные годы (до смерти Сталина точно), на них ни орденов, ни медалей. Но если тогда награды не цеплялись из благородной скромности и жажды гражданской жизни, то теперь в основном из-за их отсутствия. По всему видать, призыв сорок четвертого-сорок пятого. Пирует и трудармия. Остальные — на поминальных щитах и на местном кладбище.
Уже никто не ходит в пиджаке внакид, на одно плечо — вызова того победительного ни у кого в глазах уже нет. Застегнутые на все пуговицы ходят, с тросточками, под руку. Вместо гармони — баян в руках специалиста со средним музыкальным образованием, штатного работника ДК.
Столы в три линии перед ДК на мощеной площадке. Полевая кухня из соседней воинской части. Гречка распаренная на бумажных тарелках. В пластмассовых стаканчиках — водка.
Пляска короткая, одышливая. "А любовь Катюша сбережет!" Для кого? Тоска неизбывная в бабьих морщинистых лицах, деформированных вековым безлюбием.
Военных увечий не видать. Все на своих двоих.
Но вот наконец из двери с табличкой "Выдача денег ветеранам" ( по сотне дают) понемногу выдвигается маленький плешивый старик с живыми глазами и на настоящей послевоенной деревяшке— до колена — стучит по бетону. Пары у него нет. У меня есть повод приблизиться, помочь усесться на лавку за стол и примоститься рядом, зацепившись разговором.
Водка бодрит ветерана. Скоро я узнаю, что на плацдарме у реки во время артобстрела лучше всего в воду забрести по горло— самая безопасная позиция для пехотинца. Проверено Николаем Васильевичем в сорок третьем на Волге.
И в самом деле, он оказывается тут последний и единственный боевой ветеран. Остальные, как он их называет, "молодежь".
Живет он у дочки. Получает три с половиной тысячи пенсии. Выгодно нынче со стариками возиться. Не жалуется на притеснения.
Просит мальчишку принести еще одну порцию каши. И коли не положены повторные сто граммов, достает из кармана собственную чекушку. Дом у него — через дорогу — неустойчивость не страшна, дотянет.
С другой стороны праздничный стол облепили мальчишки, наворачивают кашу, рассуждают допризывники, что в прошлом году в каше больше мяса было.
Гаишники уже давно открыли движение по шоссе. Машины несутся в десяти метрах от нашего стола. Некоторые поздравительно сигналят.
Через некоторое время является дочка Николая Васильевича, уводит домой захмелевшего инвалида под песни о главном какой-то бодряческой радиостанции.
Потом вечером, в час отъезда, когда холодное стеклянное небо мая будет отражать блеклый, розовый закат, когда шоссе утихнет, а лягушки в старинном барском пруду неистово растрещатся, гармонь все-таки пробьется через толщу времен, откуда-то из-за реки.
ПОМЕЩИК
Как оказалось, Шапкино — старинная боярская вотчина, а затем— помещичья усадьба. Барский дом до сих пор возвышается над прудом, что не удивительно : крепко строили, в советские времена "эксплуатировался" на полную. Таких домов в Подмосковье не счесть. Но редко где живут в них и теперь помещики, потомки дворянской фамилии. Здесь, в Шапкино, потомки голубой крови заступили в свои права.
Я сидел под ивой возле мальчика-рыбака. Несколько карасей он уже вытащил, приговорив кошке. Парнишка был бос и одет весьма блекло, что заставило меня высказать предположение о годности пойманной рыбы для семейной ухи с вытекающей отсюда экономией бюджета. "У меня папка в Бронницах на фабрике работает. Получает хорошо. Мамка рыбу в магазине покупает". " А чего же она тебе кроссовки не купит?" — "За зиму надоела обувь".
Было уже за полдень. Только что кончился праздник у обочины. Солнце до дна просвечивало чистую, еще не заросшую ряской воду в пруде.
Пожилая дама под зонтом под руку с белобородым мужчиной спускалась от помещичьего дома к небольшой лодочной пристани, сделанной в виде беседки на другом берегу пруда.
— Дачники? — спросил я у рыбака.
— Ну да! Эти... Хозяева. Раньше все здесь ихнее было.
Мальчик не владел историческими терминами, но все-таки сумел объяснить мне, что в беседке на том берегу расположились, будто бы тоже пробив толщу лет, внук последнего владельца усадьбы со своей супругой.
На излете века догнало нас прошлое, вот выстрелило этим потомком из небытия, из внутренней эмиграции. Произошла чаемая связь времен, а жутковато, как и при разрыве. Будто мертвецы восстали из могил — эта пара московских ученых людей.
Жили весь свой век при коммунистах, сами, конечно, советские, продуктовые наборы получали перед 7 ноября, на демонстрации ходили во славу партии, темы диссертаций согласовывали в парткоме, имели домик в садоводческом товариществе, но вот в девяностых годах вдруг встрепенулось в них дворянство. Положили глаз на родовое имение. Отсудить могли, но подумав, решили, что не управиться со столь громоздкой собственностью Основоположник, Шапкин Григорий Григорьевич, фабрикант был, миллионщик, и то с трудом содержал владения на должном уровне, а куда уж внуку с его профессорской зарплатой филолога. Поступили умнее. Без особого труда выхлопотали в местной администрации для поместья статус музейного комплекса, стали хранителями, и в "доме для прислуги", как значится на табличке, устроили себе уютное дворянское гнездышко. Затраты из казны, и зарплата, хоть и маленькая, но капает. А много ли нужно восьмидесятилетним? Вот такой вечер нужен, стрижи над столетними дубами, беседка у воды, караси, вспыхивающие на солнце золотой чешуей.
Именно это я и узнал, после того как обошел пруд и подсел к чете помещиков. Добавим сюда еще орденские планки на пиджаке Бориса Александровича. Всю войну прошел штурманом дальних бомбардировщиков.
— С Днем Победы!
— Спасибо.
Они на деревенское толковище у шоссе не ходили. По-своему отмечают, дома. Без вина. И телевизора в этот день вовсе не включают. Как бы не минуту, а день молчания объявляют. А на другие, невоенные, темы говорят охотно. Особенно о предке-основателе. Три школы, два училища построил фабрикант Шапкин. Дорогу. Мост. Плотину. Указывая тросточкой вдаль на краснокирпичные особняки нынешних богатеев, тоже московских капиталистов, Борис Александрович сказал:
— Они живут за высокими заборами. Они здесь чужие. Даже дачниками их назвать нельзя. Дачная жизнь подразумевает некий романтизм. А у них верх удовольствия — шашлык и водка, или, как они теперь называют, — барбекю.
Классовая неприязнь, а может быть, даже антагонизм, клокотали в Борисе Александровиче. А Екатерина Георгиевна ужасалась женской половиной новых "помещиков".
— Все они курят. Сквернословят. Какой-то дикий жаргон. По вечерам поют под караоке.
Крайне резко выражаясь о новоруссикх, старорусские с симпатией высказывались о типично советском директоре совхоза, который десять лет управлял землями помещиков Шапкиных.
— Вы знаете, Михаил Михайлович даже орган установил в здании библиотеки.
— Орган? Я не ослышался?
— Великолепный! Немецкий!
Орган в русской деревне — это что-то новенькое.
— И значит, долгими зимними вечерами шапкинские мужики слушают Баха в исполнении Гарри Гродберга?!
Как ни странно, мой сарказм оказался совершено неуместен. Вот именно — Гродберга! Так точно — Баха! Да, зимними вечерами в глухой русской деревне.
Только не мужики.
ОРГАН
Но прежде чем хранитель концертного зала села Шапкино откроет поддувало в громадном шкафу "Клаус-вельте" и позволит мне сесть за инструмент, нажать на педаль низкого регистра и пройтись в отрывке прелюдии по обеим клавиатурам, я расскажу об еще одном , может быть, самом главном деятеле этой местности— Михаиле Михайловиче Куце — со слов многих, с кем встречался в этот заезд здесь на берегу Москвы-реки. Сам Михаил Михайлович, к сожалению, находился в отлучке, но от этого образ его будет даже выпуклее — любые легенды и устные предания как жанр тому способствуют.
К восьмидесятым годам выработался такой тип циничных и практичных кандидатов наук (Чубайс как высшее проявление), которые почуяли близкую свободу и решили, что пора рисковать. Если на производстве, фабрике развернуться было еще страшновато, по причине плотного учета, то в деревне, в кресле директора совхоза уже можно было позволить себе творчески подойти к решению общественного и личного благополучия. Размеры пашни, урожаев, удоев легко фальсифицировались. В руках "хозяина" оказывался живой товар — великая ценность в условиях повсеместного дефицита продуктов: будь то огурцы из теплиц, картошка, овощи и фрукты. Подпольный бартер тогда расцветал. Ты мне тонну огурцов, я тебе — километр газовых труб и т.д. Это называлось хозспособом.