Газета Завтра - Газета Завтра 797 (61 2009)
Как утверждает греческий миф, никакого сундука Пандоры не было, а был "ящик". "Ящик Пандоры, говорится в "Словаре иностранных слов", — источник всяческих бедствий". В нём содержатся "все человеческие несчастья".
Сведения на этот счёт можно найти и в энциклопедии "Мифы народов мира". Согласно ей, в ответ на похищение огня Прометеем, Зевс решил отомстить людям. По его повелению Гефест и Афина создали девушку Пандору. "Пандора должна была, по замыслу Зевса, принести людям соблазны и несчастья", ей в грудь была вложена "лживая и хитрая душа". "Когда Пандора открыла сосуд, в который были заключены все людские пороки и несчастья, по земле расползлись болезни и бедствия". (Изд-во "Советская Энциклопедия", т. 2,1982, стр.281).
Итак, даже не "ящик", а "сосуд", и уж никак не "сундук". "Сундук Пандоры" в трактовке устроителей "музея" — ни что иное, как "лабиринт души" Гоголя. И содержит эта душа в себе одни пороки и соблазны. А заодно и несчастья. А когда "сундук" открывается (надо полагать, в сочинениях Гоголя), то по свету расползаются болезни и бедствия. И, наконец, каким образом зеркало над камином будет отражать "совесть" Гоголя? Как кресло, в котором он проводил последние дни, станет отбрасывать по стенам тени давно усопших посетителей дома 7а?
Это почище тех страшных картин, видом которых во времена Гоголя пугал петербуржцев устроитель балагана на Адмиралтейской площади Леман. Даваемые им "мистические" представления" 2 февраля 1836 года завершились пожаром, в котором сгорело 126 человек.
Теперь (благодаря интервью в "РГ") мы посвящены в то, что творилось все эти четыре года под крышей дома 7а, пока там шли, как повествует "РГ", "ремонтные работы".
Готовилось позорное осмеяние памяти Гоголя.
Автор — председатель "Фонда Гоголя" и член юбилейного оргкомитета
Евгений Головин МИФ О ДОН КИХОТЕ
Вопрос о прошлом, настоящем и будущем — один из самых простых и расплывчатых вопросов. На уровне сознания "настоящего" вообще не существует — всякое "настоящее" уже в ближайшем прошлом. Будущее всегда предположительно — даже самое уверенное будущее, которое "не страшит", в которое "смело смотрят" или высказывают самые оптимистические эпитеты, основываясь на удачном прошлом и великолепном настоящем. Прошлое — вот реальная загадка. Оно меняется в зависимости от настроений, от поведения знакомых людей или объектов (я думал, он такой добрый, а он, оказывается, способен…я думал, эта птица сядет на ветку, а она пролетела мимо…я думал, он давно в тюрьме сидит, а он по-прежнему шляется по электричкам…и т.д.)
Мало сказать, что прошлое неопределенно. Прошлое, даже близкое прошлое, почти целиком зависит от специалистов — историков, архивистов, археологов, в известной степени от астрономов и астрологов. И уж конечно, оно зависит от тиранов, королей и разного рода правительств, которые всегда заинтересованы в своем понимании прошлого. И заметим: это касается реального прошлого. Что же сказать о мифических персонажах? Они, несомненно, живут в прошлом, потому что время мифов кончилось, и мы вряд ли дождемся в будущем мифического героя.
Несмотря на разрозненные исторические указания автора, следует сказать, что дон Кихот жил когда-то, подобно персонажу легенды или сказки. В чем его беда? "Идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра: и вот оттого, что он много читал и мало спал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародействами, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой: и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц — истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного."
Поначалу кажется, что Сервантес представляет нам романтического подростка с буйной фантазией, который, в соответствии с эпохой, запоем читает Конан-Дойля или Сабатини. Со временем это увлечение проходит, и подросток превращается в достойного члена общества. Последнего никто не упрекнет, что он в юности увлекался приключенческими романами, хотя предпочтительней серьезное чтение: книги по математике, физике, биологии или астрономии. Тогда ему может больше повезти в открытии какой-нибудь звезды или редкого природного явления. Дон Кихот открыл только одно редкое природное явление — крестьянскую девушку Альдонсу Лоренсо, которую превратил в прекрасную даму Дульсинею Тобосскую, да и то мало ей интересовался: сочинил на эту тему балладу, вызывал на поединок рыцарей, сомневающихся в ее красоте… и не более того.
Книги в данном случае сыграли совершенно необычную роль. Человеческая душа четырехчастна (anima celestis, rationalis, animalis, vegetabilis — душа небесная, рациональная, анимальная, вегетативная). Книги пробудили "небесную душу" дон Кихота — из обыкновенного, довольно бедного идальго он стал "зерцалом рыцарства". Знаменитая книга Сервантеса раскрыла нам вообще тайну рыцарского идеала. Дело не в ржавых доспехах, не в хромой лошади, не в простоватом крестьянине-оруженосце, точно так же, как дело не в дворцах, не в укрепленных замках, не в драгоценностях, не в богатом платье и прочих слишком человеческих ценностях. В этих дворцах и замках, судя по литературе восемнадцатого или девятнадцатого века, жили подлинные разбойники, грабящие окрестности, нападающие на купцов без солидной охраны и без конца воюющие друг с другом. Но Сервантес, во времена которого рыцарская эпоха осталась далеко позади, не предавался домыслам и фантазиям касательно тамошней жизни, а решил отобразить истинный дух рыцарства в теле современного ему сумасшедшего идальго. Поэтому роман изобилует смехотворными сценами, неожиданными комическими поворотами, шутовскими пассажами, юмористическими диалогами. При этом, как неоднократно замечает автор, обо всем, кроме миссии странствующего рыцарства, дон Кихот рассуждает здраво и рассудительно. Но его открытая "небесная душа" несколько изменила параметры восприятия, и потому он видит удивительные, сокрытые для других, вещи: великанов в облике ветряных мельниц, армию рыцарей, превращенную в баранов, шлем знаменитого Мамбрина под формой тазика цирюльника, что, разумеется, немало потешает Санчо Пансу и других свидетелей.
Обычаи публики, с которой общается дон Кихот — сельчане, торговцы, солдаты, трактирщики, мелкие дворяне, актеры кукольного театра, за исключением мелких реалий шестнадцатого века, — поразительно современны. Эти люди тщеславны, корыстолюбивы, льстивы в предвидение выгоды, не прочь надуть ближнего своего, обмануть благодетеля. Главное устремление, главный замысел — нажить денег, выдвинуться в "люди", попытаться занять должность при дворе или хотя бы завести дружбу с влиятельным человеком. За исключением совсем темных крестьян, они не верят ни в чародеев, ни в колдунов, ни в злых духов и подозрительно относятся к магам, экзорцистам и представителям "тайных наук". В любовь они тоже не особенно верят. В романе есть несколько вставных новелл, повествующих о несчастной любви, — герои этих новелл страстно привлекают дон Кихота. Это, как правило, молодые люди романтической внешности, одетые небрежно, со спутанными прическами и неухоженными ногтями, часами рыдающие на берегу ручья о жестокости и надменности возлюбленных, либо о коварстве и лицемерии "преданных" друзей. Сам он крайне жалеет этих людей, считая себя счастливым, поскольку убежден в любви Дульсинеи. Исполняя обет странствующих рыцарей, он удаляется в пустынные скалы Сьерра-Морены, с тоской размышляя о прелестях и занятиях Дульсинеи. Не забыв послать восторженное письмо своей даме, (которое незадачливый Санчо Панса теряет по дороге), дон Кихот, почти голый, предается эквилибристике на утесах, либо погружается в тяжелые размышления о собственных несовершенствах и невыносимых мучениях любви. Мечтая о новых подвигах, он, уподобляясь "мрачному красавцу" (так прозвали в средневековье великого Амадиса Галльского) хватает меч и отрабатывает удары, предназначенные будущим драконам и злым волшебникам.
"Рыцарь печального образа" отважен, смел, великодушен. Он — истинный христианин. Когда после освобождения каторжников он выслушивает упреки в неразумности и общественной опасности такого поступка от своих односельчан — священника и лиценциата — он произносит монолог, который стоит процитировать целиком:
"В обязанности странствующих рыцарей не входит дознаваться, за что таким образом угоняют и так мучают тех оскорбленных, закованных в цепи и утесняемых, которые встречаются им на пути, — за их преступления или же за их благодеяния. Дело странствующих рыцарей помогать обездоленным, принимая в соображение их страдания, а не их мерзости. Мне попались целые четки, целая вязка несчастных и изнывающих людей, и я поступил согласно данному мною обету, а там пусть нас рассудит бог. И я утверждаю, что кому это не нравится, — разумеется, я делаю исключение для священного сана сеньора лиценциата и его высокочтимой особы, — тот ничего не понимает в рыцарстве и лжет, как последний смерд и негодяй. И я это ему докажу с помощью моего меча так, как если бы этот меч лежал предо мной."
