Итоги Итоги - Итоги № 18 (2013)

— Что было после Верховного Совета?

— Я баллотировался в Госдуму — не прошел. Потом попытался избраться в петербургский ЗакС. Набрал большинство голосов в своем округе, но подвела явка: выборы были признаны несостоявшимися. Наступил период личного кризиса. Я перепробовал довольно много разных занятий, пока в конце концов Джеффри Сакс не пригласил меня на работу в Институт экономического анализа. Два года работы в институте показали, что как эксперт я гораздо более успешен, чем как политический деятель, и это наложило отпечаток на мою дальнейшую карьеру. Когда я вернулся во власть, у меня совершенно не было страха выпасть из обоймы. Я дважды уходил из правительства по своей инициативе, возвращаясь к экспертной работе. Первое приглашение занять серьезную должность получил в 1995 году: мне предложили пост руководителя экспертного управления президента. Я отказался. Где-то через год последовало еще одно предложение, которое я тоже отклонил. А на следующее, в 1997 году, согласился: Чубайс, его тогда только что назначили первым вице-премьером, предложил мне стать первым замминистра труда и социального развития и начать реализовывать те реформы, которые я до этого разрабатывал как эксперт. Речь шла о комплексном обновлении всей социальной сферы, включая пенсионную систему и систему здравоохранения.

— Задачи тянут вообще-то на министерский портфель.

— Формальным препятствием для моего назначения министром было отсутствие опыта работы в исполнительной власти. Так, во всяком случае, мне объяснил тогда Чубайс. Как бы то ни было, я решил, что поста первого замминистра будет достаточно для того, чтобы попытаться что-то сделать.

— Надо быть большим оптимистом, чтобы взяться за реформирование социалки в России середины 1990-х.

— Я действительно был оптимистом. И если бы я им не был, думаю, у нас не было бы сегодня пенсионной системы с накопительным элементом. Мне и самому, оглядываясь назад, кажется порой удивительным, что ее удалось пробить. Ведь большинство других реформ тогда захлебнулось. Когда программа реформы вышла на уровень правительства, наверху было твердое желание ее завалить. Представлял программу Олег Сысуев, «социальный» вице-премьер. Выступал довольно сбивчиво, а под конец даже заявил, что, наверное, не нужно принимать такой проект. Я не выдержал и попросил слова: «Подумайте о будущем. Население необратимо стареет, через 15—20 лет нынешняя пенсионная система захлебнется...» До сих пор помню смесь интереса и удивления, с которыми смотрел на меня тогда Черномырдин. В итоге планы по реформированию пенсионной сферы остались в силе. Правда, в 1998 году я вынужден был уйти из правительства. Но два года спустя, уже как первый замминистра экономического развития в кабинете Касьянова, вернулся к этой работе и смог довести ее до конца.

— Чем был вызван двухлетний перерыв в вашей административной карьере? Дефолтом?

— Отчасти да. Заявление об уходе я написал в конце августа 1998 года. Но дефолт послужил лишь толчком, решение созрело раньше. После отставки Черномырдина и формирования кабинета Кириенко моим непосредственным начальником стала Оксана Дмитриева. На тот момент у нас были вполне нормальные отношения. Она, например, была рецензентом на защите моей докторской диссертации. Более того, в какой-то мере я сам поспособствовал ее назначению. Когда Сысуев советовался со мной по поводу кандидатов на пост министра, я сказал, что Дмитриева — очень интересный вариант. Но я ошибся. Ее политика свелась к откровенному популизму. Вместо того чтобы создавать институты, она пыталась, образно говоря, разбрасывать деньги с вертолета. В условиях тогдашних ограниченных ресурсов это было заведомо неконструктивным занятием.

— Как вы восприняли приход к власти Владимира Путина? Вы, кстати, знали его по питерской жизни?

— Нет, абсолютно не знал. Но осенью 1999 года у меня появилось ощущение, что Путин может стать прорывом. У него был принципиально новый способ общения с избирателями, он вел себя открыто, способен был затрагивать те темы, которых политики конца 1990-х традиционно избегали. Правда, мне тогда ничего не было известно о его экономических намерениях. Но когда Герман Греф собрал в ЦСР меня, Андрея Илларионова, Евгения Гавриленкова, Эльвиру Набиуллину, Аркадия Дворковича и предложил начать работу над правительственной программой реформ, я понял, что происходит что-то беспрецедентное. Кстати, замечу, что с Грефом я тогда тоже не был знаком. Впервые увидел его на той самой встрече, в феврале 2000 года. Я сразу согласился. И следующие три месяца посвятил работе над социальным разделом документа, который потом стал известен как «Стратегия-2010».

— Как вам работалось с Михаилом Касьяновым?

— Это была в некотором роде заклятая дружба. Касьянов был сторонником реформ, но при этом не упускал случая вставить шпильку нашему министерству: он воспринимал Грефа как политического конкурента. Характерной его чертой была гипертрофированная осторожность. Именно этому его качеству мы обязаны появлением в пенсионной системе государственной управляющей компании, которая могла инвестировать только в государственные ценные бумаги. Низкая доходность ее инвестиций, собственно, и стала поводом для попытки ликвидировать накопительную систему сейчас, через 10 лет после ее запуска. Тем не менее я считаю Касьянова одним из самых успешных премьеров постсоветской России. Именно его кабинет создал предпосылки для успешного экономического развития страны в 2000-е годы.

— А за что Касьянов объявил вам в 2003 году служебное несоответствие?

— Одной из проблем кабинета Касьянова была большая вязкость в принятии решений. Чтобы продвинуть пусть даже самый незначительный акт, нужно было преодолевать сопротивление десятков ведомств. Это и явилось причиной конфликта. Мне пришлось тогда сделать заявление о неэффективной работе аппарата правительства, блокирующего, по сути, пенсионную реформу. Пошел на это от безысходности: на стадии согласования застряло порядка 15 нормативных актов, без которых не могла заработать накопительная система. Положение осложнялось тем, что министерство на несколько месяцев осталось без министра: Греф лежал в клинике Германии в тяжелом состоянии.

— Что с ним случилось?

— Нервное и физическое истощение. В очень тяжелой форме. Насколько я знаю, он находился на грани жизни и смерти. Когда Греф заболел, отстаивать нашу позицию в кабинете стало некому. Я отчетливо осознал, что крайним за провал пенсионной реформы сделают меня. А потом добьют министерство, а возможно, и накопительную систему. И тогда решил вынести конфликт на публичный уровень. И это сработало. Министерство уцелело, необходимые акты были приняты. Правда, в наказание я получил от Касьянова предупреждение о неполном служебном соответствии. Однако спустя несколько месяцев премьер издал распоряжение о снятии взыскания. Чего в принципе мог бы и не делать: срок действия выговора — год, он все равно скоро утратил бы силу. Эта публичная реабилитация, означающая, по сути, признание собственной неправоты, тоже много говорит о Касьянове.

— Через четыре месяца после отставки Касьянова правительство покинули и вы. Был какой-то конкретный повод?

— Я уходил с ощущением, что, наверное, совсем оглупел и просто чего-то не понимаю. Изумление, а точнее, шок вызвало уже само назначение Фрадкова главой правительства. Было очевидно, что этот человек не способен формулировать политику развития. Первые шаги кабинета не развеяли моего недоумения. Вот характерный эпизод. Март 2004 года, совещание у нового вице-премьера Жукова. На повестке — проект закона об обязательном медицинском страховании. Подготовленный нами проект прошел все согласования и был вполне готов к внесению в Думу. Были лишь второстепенные замечания, которые выдвигало государственно-правовое управление президента. Явно надуманные, притянутые за уши. Сделанные с подачи Михаила Зурабова. Он часто прибегал к помощи правового управления, когда хотел провалить тот ли иной проект. Зурабов смотрел на этот законопроект глазами медицинского страховщика. Интересы цеха, из которого он вышел, были для него очень существенны, и с точки зрения этих интересов наш вариант его не вполне устраивал. И вот приходим мы на это совещание, Жуков выслушивает обе стороны и говорит: «Ну хорошо. Давайте переделаем концепцию закона». Это могло означать только одно: реформы здравоохранения в ближайшие годы не будет. Возникло чувство растерянности. Я откровенно не понимал, чего хочет власть. Но скоро стало очевидно, что события весны 2004 года не были случайностью. Власть осознанно взяла курс на сворачивание большинства институциональных преобразований.