Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

– Государственный, ощупав тебе пах и все прочее, никогда не моет после этого руки. Я уж думаю – может, ловит кайф, а?

Не знаю, не знаю. Надо бы спросить Голикову.

В больнице у Артема с собой ноутбук, ридер и коммуникатор. Почти у всех больных с собой нет– и ноутбуки, даже у горемык из бесплатных палат: время в больнице течет однообразно, прерываясь лишь на осмотры, перевязки, капельницы, еду. Коммуникации с вольным миром нужны как воздух, но интернета в больнице нет (по тем же причинам, по каким нет чашек-ложек и стульчаков). У Артема – безлимитный мобильный интернет, и он дает соседям бесплатно прикурить по wi-fi от коммуникатора, за что те делятся с ним журналами, DVD и книгами.

И он читает «Сажайте, и вырастет» Рубанова Кутзее вперемежку с интервью Ходорковского – и там, и там речь об отечественной пенитенциарной системе, удивительной напоминающей, повторю идею Артема, медицинскую. То есть наоборот. А самое популярное в его отделении чтение, особенно в женских палатах – скачанный из интернета текст журналистки Маши Гессен, которая в Америке прошла превентивную мастэктомию. У Маши обнаружили повреждение гена, почти неизбежно приводящее к раку груди – в таких случаях в США грудь удаляют заранее, не дожидаясь болезни.

Операция у Маши была жуткая, текст Маши тоже жуткий, и читая его, Артем морщился – особенно понимая, как американская медицина (дорогая и критикуемая американцами) отличается от российской. Артема потряс рассказ о послеоперационном уходе, когда к Маше была прикреплена персональная медсестра, и вообще выходило, что медсестер в американских больницах невероятно много. Артем же видел своих, лишь когда те приносили градусник, и даже вызвать их первое время не мог, по причине расположения той самой кнопки. («А попросить соседа?» – «Так сосед все время в наушниках. Я звонил жене, жена приезжала и находила медсестру»). И поступали так медсестры не по дурному характеру или потому, что вымогали, скажем, деньги (когда жена Артема пыталась сунуть одной конверт за дополнительный уход, та искренне оскорбилась), а просто потому, что людей, готовых за три копейки выносить утки, не спать в ночи, терпеть капризы (а больные капризны! Медсестра Тоня, с которой я в Артемовой больнице почти подружился, рассказывала, что мужики капризнее баб, но куда капризнее мужиков «восточные женщины, вообще не переносящие боли, которым не растолкуешь, что нельзя ей пока есть или пить – изнеженные ужасно!»), – таких людей вообще очень мало.

Вот, например, Артему хотелось бы, несмотря на слабость, выползти на улицу, там прекрасный денек, – но попросить медбрата вывезти его на коляске невозможно, – нет ни колясок, ни братьев, ни сестер. И это еще мелкая проблема, потому что паренька из соседней палаты, прооперировав, обложили в нужных местах пакетами со льдом, – пакеты свалились, сестры не было, теперь в него у полтела гематома, дико болит, врачи цокают языками.

Тут я предлагаю найти Артему коляску, но не нахожу, и он, опираясь на меня, решает спуститься во двор. Прелесть что такое больничные дворы! Мы с Артемом, не сговариваясь, подмечаем их экстерриториальность, вроде Запорожской Сечи, откуда выдачи нет – ни родственникам, ни кредиторам, ни государству; под сенью их древних лип все больные единым мирром мазаны, отсюда дворовой покой, дворовые покои.

Обе скамейки во дворе заняты, но дальше пустует третья, на которой обозначено: «Только для персонала!» Мы садимся, но через минуту нас злобно сгоняет тетя в белом халате, хотя видит, в каком состоянии Артем.

– Знаете, – говорю я, начиная кипятиться, но стараясь не доводить до извержения, – ваша проблема в том, что лечить вы, возможно, умеете, но милосердия в вас нет. Вы недобрые.

– Рассуждать по телевизору будете, – отвечает тетя с абсолютно искренним равнодушием. – Скамейку освободите, а то на отделение сообщу!

О, господи, – твою Голикову!

Признаться, больничные описания Артема показались мне любопытными, но не криминальными, включая легкое потрясение от того, что прооперировали его все же бесплатно, в пределах квоты и по ОМС, а уж 15 тысяч забрал особый человек, затем их перераспределявший (потом, правда, я услышал, что в других больницах платят непосредственно хирургам, и что 15–20 тысяч – цена среднего хирургического вмешательства: например, операции по удалении селезенки).

И присказка «твою Голикову!» звучала в его исполнении слегка нарочито – так начинающий журналист, побывав в колонии, начинает в дело и не в дело произносить «осУжденные».

В конце концов, здоровье Артему вернули? Вернули. А что в больнице нет туалетной бумаги, интернета, медсестер, и не действует ОМС – это детали. («Ага, – фыркнул Артем. – Главное, чтоб не было войны. А прочее фигня. Включая то, что у нас налоги – не налоги, а государственный рэкет. И Голикова твоя – для меня рэкетир. Потому что если я плачу государству налоги, а потом плачу за государственную медицину – то это не налоги, а бабло Голиковой в карман. Я дурак, нужно было валить отсюда в 90-е – а теперь поздно, на пенсию не успею заработать, но сына я из России, когда подрастет, пинком под зад выставлю…»

Я, признаться, тогда проглотил про «мою Голикову», но недавно снова вспомнил, когда Артем – уже выздоровевший и вышедший на работу – позвонил и потребовал, чтобы я написал «про фашизм и геноцид, то есть про эту голиковскую новую систему больничных листов». И рассказал, как пытался оформить больничный.

До операции Артем полагал, что главное душегубство российской системы больничных в том, что какие деньги ни зарабатывай – хоть миллиард, – выплаты по больничному ограничены 35 тысячами рублей в месяц. Под эту систему однажды попал начальник Артема, парнишка новой формации, которого жестко скрутил грипп, так что пробыть на больничном пришлось две недели, за что ему выплатили не 200 тысяч рублей, как он ожидал, а 17, – а у него были машина в кредит, ипотека и частный детсад, и он в итоге занимал где мог, потому что, твою Голикову, твоего Медведева и твоего Путина, иначе мог очутиться с женой и детьми на улице.

Но Артем не знал, что во времена правления прелестнейшей, очаровательнейшей Татьяны Алексеевны Голиковой в стране введена новая система оформления больничных листов. Согласно которой заполняют их строго печатными буквами. Без единой помарки. Все дико строгой отчетности. С соблюдением кучи правил, включая то, что после инициалов врача нельзя ставить ни точки, ни пробела, – а после сокращений в названиях учреждений ставить нужно. Или наоборот. Там все запутались. В общем, когда Артему испортили седьмой по счету больничный (три – в больнице, четыре – в поликлинике), он взревел диким вепрем, пожелав Голиковой вечно заниматься собственным больничным в аду. Потому что Артему приходилось каждый раз ехать в больницу, а это край города. А потом в поликлинику, – а это другой край. Живет же он в третьем краю. И начальник Артема, когда в офисе закипела работа, сказал ему прямо, что тот должен выбирать между Голиковой и доходом. И Артем, забыв свои первые послеоперационные мысли – о тщете земных дел, о душе, о вечности, о выборе между истиной и необходимостью, – выбрал: он позвонил мне. И в деталях описал, что бы он с Татьяной Алексеевной Голиковой сделал (помимо отправки в ад районной полуклиники) – и если бы я пересказал хотя бы треть, то муж Голиковой, вице-премьер Христенко, как честный человек, должен был бы Артема бить. Хотя, боюсь, спортивный Артем навалял бы ему.

А так, как видите, я спас правительственного мужа.

С Голиковой магарыч.

2011

15. (ОБС)Ценный синдром//

О том, почему ожесточаются публичные споры

Не знаю, замечали вы или нет – но не замечать уже невозможно – то, что неподцензурные политические высказывания в России становятся все более нецензурными?

Я именно об этом.

Потому что и без очков видно, что за последние года три эстетический политический комментарий (т. е. претендующий на образ, на афоризм, а не на участие в «реальной политике») резко радикализировался, балансируя на грани (не)пристойности. И, в общем, все дальше отодвигая (и размывая) грань.

Почитайте редакторские колонки в Esquire или высказывания Ксении Соколовой в GQ, вспомните публичное предложение светской обозревательницы Божены Рынска, адресованное некой «балтийской гниде», идти в известном направлении: направление указывалось прямо (да и гнида угадывалась легко).

Эта радикализация не есть эстетическая провокация. Она не имеет ничего общего с теми публикациями, от тайного Пушкина до явного Баркова, что дефлорировали сознание советского человека в 1990-е, ни с искусством запустить в речь обсценную лексику на манер перца в шоколаде (я про «перец» в основном значении). В этом новости нет: жонглировать словами и слоями образованный класс всегда умел («Идите в жопу, пионэры!» – классика от Раневской; меньше известно про коллекцию похабностей Юрия Никулина – великий клоун мог и при дамах процитировать как малый, так и большой «петровский загиб», про содержание которого справьтесь у Яндекса).