Ковры под псевдонимом - Яков Фроимович Шестопал
БАТОНЫ ДЛЯ БУРЕНОК
Прямо как у Чацкого из «Горе от ума»: и слушаю — не понимаю.
Читаем дело и тоже не понимаем. Отказываемся понимать: и умом, и тем более сердцем. Чтобы хлебороб, председатель колхоза да еще кандидат сельскохозяйственных наук отважился на такое!.. Нет, «отважился» — не то слово. Покусился на святая святых земледельцев. Что-то тут не так! Может быть, какая-то ошибка вышла, перепутали его с другим человеком…
Не перепутали, не ошиблись… Тяжелая, неопровержимая правда как бы ложится на чашу судейских весов, и ему, Сороке Петру Кирилловичу, нечего положить на другую чашу, чтобы хоть как-то уравновесить свои поступки, облегчить свою вину. Тогда это делает за него адвокат, кладя на другую чашу былые заслуги подзащитного и четыре его ордена, но и они, эти былые заслуги, не в силах перетянуть чашу весов, где тяжкой гирей лежит преступление, которому нет ни оправдания, ни прощения.
Отрываемся на минуту от дела, чтобы припомнить 1943 год, Воронежскую область, где шли бои, а затем ежедневную изнуряющую бомбежку, которая оставила только остовы от кирпичных зданий да черные обгоревшие поля. На краю одного из них лежит раненый, пожилой, как казалось нам, молодым, солдат, Иван Ступин и, не стесняясь однополчан, навзрыд плачет — со всхлипыванием, изредка вытирая кулаком глаза. Не принято среди солдат пускать слезу. Никогда прежде не видели мы этого тихого, казалось бы, лишенного всяких эмоций человека в таком состоянии.
— Болит? — сочувственно спросил его кто-то. И желая успокоить, добавил: — Потерпи маленько, сейчас медицина придет, уже кликнули.
— Не помогут они, — сквозь слезы говорит Ступин. — Ты глянь, как горит. Пшеница горит… Хлебушко… Что деется, что деется? — Он с отчаянием поглядывает на товарищей, надеясь увидеть в их глазах понимание. Так смотрят дети на взрослых, ища у них защиты от вопиющей несправедливости.
И все поняли: не от ран, не от физической боли страдает солдат, а от боли душевной. Недавний колхозник Иван Ступин плачет от вида почти сгоревшего хлебного поля. И не было для него более сильного потрясения, чем это. Даже ранение не причиняло таких страданий.
Не знаем, где он сейчас, наш друг, жив ли, здоров. Но если жив, то, должно быть, ему сейчас чуть больше лет, чем председателю колхоза Сороке, хотя, убейте, не можем сейчас представить Ступина на месте Сороки. Потому что он, Иван Ступин, имел совсем иную закваску, иные представления о земле, о хлеборобской чести и совести, иными глазами смотрел на хлеб, который, по его понятиям, не имел цены, как не имеют цены шедевры мировой художественной культуры. Знал: хлеб — это жизнь.
В отличие от него для Сороки хлеб оказался всего лишь изделием пекарни стоимостью в тринадцать или более копеек, с которым вольно обращаться, как заблагорассудится, не очень-то терзаясь душевными муками и не думая о нравственных последствиях. Это он, руководитель колхоза, земледелец-практик, чей вроде бы богатый опыт подтвержден ученой степенью, распорядился и провел свое распоряжение через правление колхоза — закупить хлеб непосредственно на хлебозаводе или в магазине и скармливать его… скоту. И не только хлеб, а и крупу тоже. Пожалуй, невозможно себе представить состав правления, члены которого, наряду с обсуждением таких вопросов, как подготовка к уборке урожая, обеспечение мер по его сохранности, итоги социалистического соревнования, строительство фермы, со спокойной деловитостью, будто речь идет о чем-то обыкновенном, естественном, во все времена принятом, решают кормить буренок свежеиспеченными буханками и батонами, цена на которые так ничтожно мала. Но, как это ни дико, а именно подобный пункт значился в повестке дня того колхозного правления. Заслушивался, так сказать, доклад председателя по существу вопроса, разворачивались прения, текли мерные, рассудительные (рассудительные ли?) речи, давались какие-то обоснования, принималось решение: кто — за, кто — против, кто воздержался? Среди присутствующих царило полное единодушие — никто не воздерживался, а тем более не голосовал против.
Читатель может предположить, что был Сорока этаким самодержцем в правлении колхоза, руководителем упрямым и своевольным, которому, не дай бог, поперек слово сказать, тем более свою точку зрения отстаивать? Петр Кириллович действительно человек волевой, с характером, любил, чтобы его слушались, но гайки (надо отдать ему справедливость) до отказа не завинчивал, критику воспринимал более или менее спокойно, дельные предложения учитывал. Но когда обсуждали вопрос, чем кормить птицу и скот, других дельных предложений не поступило, и сама идея об использовании для этих целей магазинного или заводского хлеба никого не возмутила, никого не подняла на хотя бы слабое противоборство. Не нашлось среди людей «от сохи» такого, кто бы встал и с тихим (пусть тихим) проникновением проговорил: «Вы что же это, белены объелись — коров да хохлаток булками кормить? Не согласен я! И вам не позволю!»
Но, может быть, создалась в то время жуткая бескормица, целыми днями рвал душу рев голодного скота? Или, может быть, в районе выпекали больше хлеба, чем требовалось населению, и он, не проданный и не переработанный, все равно бы пропал? Нет, не было ни того, ни другого. Правда, некоторая нехватка кормов ощущалась, однако не до такой степени, чтобы стоило прибегать к мерам противоправного и безнравственного характера.
Подумать только, каждому известно — закон предусматривает наказание тех, кто использует хлеб на корм скоту, и тем не менее целый колхоз за неполных четыре года скупил у хлебозавода и в продовольственном магазине села 309 тысяч буханок общим весом в 232 тонны 900 килограммов, а плюс к этому почти 6,5 тонны разной крупы и скормил все это скоту и птице. И знали об этом не только члены правления, но и бухгалтеры, кладовщики, операторы ферм, птичницы, ездовые, ветеринары — словом, все колхозники. Ни у кого не дрогнуло сердце, не возмутились душа и совесть! Больше того, когда началось следствие, многие, в основном,
