Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2001 #4

Очерк и публицистика :

Священник Дмитрий Дудко.

Поэма о моем следователе

Что такое был для меня мой следователь? Не совесть ли моя? Вы, может быть, захотите усмехнуться, вспомнив советское время, как вели следствие. Пристукнут кулаком, еще и заматерятся: — Ах такой-сякой, признавайся! Иначе знаешь, что с тобой будет, что мы из тебя сделаем окрошку. Это, что ли, совесть? А мне вспоминается, как мой следователь говорил: “Вы не знаете, какой я ваш друг”. Откровенно скажу, я не совсем верил, что он мне друг. Даже, может быть, и совсем не верил. Ну какой он друг? Им нужно меня осудить! А вот теперь так не выговаривается. Помню, только арестовали. Ввели, как это называется, в комнату предварительного заключения, со мной пришла и моя супруга, она осталась в прихожей. — А вы чего ждете? — вышел к ней мой следователь. Моя жена сказала грустно упавшим голосом: — Мужа. Следователь сказал: — Вам очень долго придется его ждать, — намекая как будто на мой срок, — так что советую ждать пойти к себе домой, тем более что у вас сейчас идет обыск. Ну что после таких слов может возникнуть в сознании? Сказал он это ядовито, торжествующим голосом, чтобы почувствовала жена, что муж арестован — он преступник. Так она и подумала, так потом и говорила: — Спрашивает, кого ждете? Как будто не знает, что я жду мужа, что без мужа мне страшно возвращаться домой. Да и я сам не совсем дружелюбно был расположен. — Вы должны предъявить обвинение, прежде чем арестовывать! — Все предъявим, — говорил следователь. — Успеется… Долго шел разговор. В перерыве я достал молитвослов и стал молиться. Или, кажется, молился по памяти. Следователь стал звать меня, я не отвечал. Он стал кричать: — Дмитрий Сергеевич, что с вами? — мне тогда казалось, бесстрастным голосом, а сейчас, понимаю, что испуганно: — Дмитрий Сергеевич, что с вами? И когда я ему сказал, что я читал молитву в путь шествующих, он облегченно вздохнул: — А я думал, что вам стало плохо. Он волновался, он не списывал меня со своей совести, и я сейчас не могу его так просто вычеркнуть. Вот отправлюсь в мир иной, кто прежде всех выбежит ко мне навстречу? Мой следователь! Подхватит под руку и скажет: — Вам трудно идти, дайте я вам помогу. Когда меня выпускали по подписке о невыезде и отдавали кое-какие вещи, он говорил: — Дмитрий Сергеевич, это вам трудно, дайте я понесу. Он думал, что физически здоровее меня, а вот я, тогда уже старик, оказался здоровее его. Так кто же большую понес тяжесть? Мученья сокрушают организм, значит, у меня, вечного заключенного или подследственного, меньше было мучений, чем у него. Его организм сокрушился, он умер, а я живу. Стать следователем над ним, копаться в его грехах я не могу. Следователь стал моей совестью. Дай Бог, чтобы его совесть успокоилась. Тогда, до ареста, меня увлекала борьба с безбожием, борьба с советской властью, перед собой мы видели только врагов, а теперь, когда страна повержена, мы все растерялись и не знаем, что делать. Что с нами будет? Ограблены, повержены, осмеяны, и собираются нас совсем стереть с лица земли. * * * Сложил, я его благословил. Это уже когда он мне возвращал мои рукописи, а руки его ходуном ходили. Я думал, он почему-то волновался, а это, вероятно, показывались признаки его тяжелой болезни. Из рабочей среды, по приказу Коммунистической партии пошел он работать чекистом. — Надо защищать страну, — говорил он. — Что вы думаете, мы роскошествуем? Я помню, как промерзла наша комната, в которой мы жили. Если все время искать удобств, кто их будет созидать? Владимир Сергеевич, помолись там о всех нас, оставленных на произвол судьбы. Не знаем мы, кто наш друг, а кто враг…… Да есть ли у нас враги? В самом деле, враг себе — это только я сам. Кругом меня друзья, а я враг себе. Потому что хочется себя оправдать, выставить в лучшем свете. А в словах: “Признавайся!” — может быть, больше правды, чем в моем: “Не признаюсь……” Чекистов — думал я — надо обхитрить. А я вот, оказывается, обхитрил себя, глядя на то, что у нас сейчас происходит без чекистов. Также и Сталина мы осуждали: зачем, мол, он создал такую организацию, как НКВД-КГБ. А ведь это была защита, мы теперь без них оказались беззащитными. Я помню, когда освободился и писал, что чекисты разговаривали со мной, как друзья, надо мной смеялись: нашел, мол, друзей. А вот друзья мои, которые все время опекали меня, были около меня… сколько лет прошло с тех пор, а некотоыре не хотят со мной даже разговаривать — Глеб Якунин, например. Благословляя Владимира Сергеевича на прощанье, я спросил у него: — А жена крещена? — Да. — А дети? — Тоже. Вот вам и чекисты-безбожники, а все делали, как и подобает христианам, выполняли и обрядовую сторону, может быть, инстинктом чувствуя в ней спасительную силу. * * * Господи, спаси и помилуй нас. Помню, как на меня закричал он, что я опустился до клеветы на народ, на Советское государство, злобно настроен, и чтобы ко мне были снисходительны, я должен раскаяться в своем преступлении. Я слушал его, опустив голову. Я понимал, что его угроза наигранная, так обычно начинали следствие — с угрозы. Меня не раз уже допрашивали, и я не верил никаким угрозам. Следователь, видя, что я молчу, спокойным голосом сказал: — Дмитрий Сергеевич, признавайтесь, это же в вашу пользу. Я поднял глаза и улыбнулся: — Владимир Сергеевич, а не хотите анекдот? — Анекдот? — переспросил он, махнув рукой: — Некогда…… Ну ладно, давай. — Звонит учительница следователю: “Ваш сын не знает, кто написал “Евгения Онегина”. “Хорошо”, — говорит следователь, вешает трубку. В тот день или на другой звонит учительнице: “Сознался. Он написал “Евгения Онегина”. — Владимир Сергеевич, не хотите ли вы, чтоб я сознался в том, в чем не виноват? — У нас ошибок не бывает — раз арестовали, значит, знаем, за что арестовали. * * * Мой следователь говорил: — Ты борешься с безбожием, а ведь идеология советской власти — атеизм, значит, ты, борясь с безбожием, борешься и с советской властью? — Тогда почему вы не всех верующих арестовываете? — Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно. — А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм — частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать? Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться. В следующие разы он мне больше об этом не напоминал. Я сказал: — Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать. И месяца полтора не разговаривал. Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались. Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил: — Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы — чекист, призвание ли это ваше? Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам. — А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом. — А что такое чекист, вы можете мне сказать? Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал: — Чекист — это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее. Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать. * * * Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут. Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так. Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа. А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу. Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал. — Вам тоже советую последовать моему примеру, — сказал он мне. Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо. Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя. Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет? Начальник, назовем его Т., говорит: — Вы стали на верный пусть, с него вам сходить нельзя, зачем вам томиться в этих тесных стенах? За ним поздоровался со мной за руку и мой следоаатель, а до этого у нас было что-то непонятное и тяжелое. Я думал, чем все это может кончиться? Камень спадает с груди, становится легче дышать. — Вы должны написать, что становитесь на путь исправления. Диктуют мне, и я пишу. — Долго мы вас держать не будем, идите, отдыхайте. — А с каким праздником вы меня поздравляли? — спрашиваю я, осмелев, думая, что с днем моего Ангела. — Ну, и с днем Ангела, и с Днем Советской Армии, вы теперь советский человек, зачем вам бороться со своим правительством? Служите в Церкви — это ваша обязанность. В камеру пришел я окрыленный. — Ну как? — спрашивает сокамерник . — Поздравили? Ну, значит, жди освобождения. Несколько дней на следствие не вызывают, отдыхаю. Сокамерника вызывают каждый день. Требуют возврата денег. * * * Следователь утешает: — Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, все в жизни может быть, не надо только унывать. А освобождаться не так просто. Освободитесь…… Это я вам говорю как ваш друг. Я этому не верил, думал — обманывают. Даже пошли мысли: а могут и расстрелять. Но расстрел, когда я стоял на своем — одно, а расстрел, когда я сломался, раскаялся — это другое. За окном шумел нудный и назойливый дождик, следователь сострадательно, как я сейчас вижу, смотрел на меня, а я на него не смотрел. Не хотел отвечать на вопросы. — Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, разве так можно? Ну ладно, на этом закончим, идите отдохните. — Ну как? — встречает меня сокамерник. — Как? Обманывают…… — Не может быть, это вы судите по прошлому. Теперь они не такие. Несколько дней снова не вызывают на следствие, и вдруг приходят в камеру (не следователи) и спрашивают: — Какой размер вашего костюма? Я пожал плечами. — Не знаю, — в самом деле не знал, так как мне всегда костюм покупала моя жена. Правда, как-то покупали с ней вместе, я ходил на примерку, но этот костюм я ни разу не надевал, что-то около тридцати лет прошло. Предлагал своему сыну, но он большего роста, чем я. — Ну, что? — каким-то укоряющим голосом говорил сокамерник: — Чья правда? Я качал головой: — Когда выйду отсюда, тогда скажу, что освободили, а сейчас не могу. * * * Сразу после подъема пришли за мной, я думал, просто для какого-то разговора, и не простился с сокамерником, он как-то непонятно смотрел на меня: завидовал моему освобождению или просто изучал психологически. Как впоследствии мне объяснили знающие — он был подсажен ко мне. Собралось все начальство, следователь, и начальник следователя, и начальник начальника. Я как-то не то от радости, не то от волнения сказал, что я написал басню. Одну я уже им читал, посвященную моему следователю. Хотите, прочту? — Ладно, — сказал самый большой начальник. — Басни потом, а сейчас вот надо вшить эту штучку в ваш костюм. — А может, не надо, — говорил я наивно. — Надо. Береженого, как говорится, Бог бережет. Если нападут на вас, нажмите вот здесь, сразу явятся наши люди, чтоб защитить. Накануне, когда меня одели в костюм, меня снимали на телевидении. Вызвали вроде как на следствие, но посадили рядом, не как всегда, вдали, что-то писали, пришел Т., мой следователь поднялся. — Пошли, — сказал Т. Я взял руки назад, как обычно. Они шли не сзади, а рядом со мной. Мне кажется, они даже волновались. Т. сказал: — Держите руки, как обычно, не надо сзади. Мне еще было неловко держать, как обычно, и я как-то сбивался, а они поспешали, даже вырываясь вперед, я даже сказал им, чуть не крича: — Не спешите, один я запутаюсь в ваших лабиринтах. Т. слегка улыбнулся и умерил шаг. Пришли мы будто на вокзал, много народу и все вольные. Стоит какая-то аппаратура, меня провели на видное место. Стали задавать вопросы. Я уж не помню подробно, о чем, помню, как я говорил: — Когда я смотрел на вас, как на врагов, мы были в самом деле враждебно настроены, хмурились, а как посмотрел иначе…… Сказал даже так: мой следователь и я имеем одно отчество — Сергеевич. Я и следователь, мы, выходит, родные братья? После окончания мой следователь подбежал ко мне: — А знаешь, Дмитрий Сергеевич, хорошо получилось. А Т., видимо, чтобы радость не была преждевременной, сказал сухим голосом: — Отвести в камеру. Но меня в самом деле освободили. Сначала по подписке о невыезде, а потом и совсем, закрыли дело. И вот тут мне пришлось разбираться, где мои друзья, а где враги, как и сейчас мы в стране разбираемся: где друзья, а где враги? — Ты должен заявить, — твердят мне. — Ведь ты совершил предательство. — В чем это выражается? — робко спросил я. — Я никого не предал. — Это тебе кажется. Другие говорят: — Надо все обдумать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил. Некоторые советовали: — Вообще, лучше тебе уехать за границу. — Я там погибну, — упавшим голосом твердил я. — Я без России не могу. Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят: — Куда вы поедете на время Олимпиады? А я говорю: — Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню. — Когда? — Как только дочь окончит школу. — Но чтоб сразу, — и немного подумав: — А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить. — Один не могу. — Сколько вас? — Четыре человека. — На двоих еще можно, на четверых многовато. Договорились, уеду в деревню. И вот пришло это время. Друзья нашли машину, чекисты полдороги сопровождали, потом отстали. Сделали мы привал в лесу. Свежий воздух, птички поют, как-то дышится легко. Приехали, потянулась размеренная жизнь, меня одного не оставляют, устанавливают дежурство, даже до смешного. Выхожу в туалет, идут за мной. По утрам вместе молимся. Прошло несколько дней, поздно вечером со стороны огорода приходят незнакомые, похожие на евреев. Говорят, что меня все помнят, молятся Богу, но что-то надо предпринимать. Узнали русские, что ко мне стали приходить евреи, перестали приходить на молитву, при разговоре говорят: евреи меня доконают. Приходит самый близкий еврей, с черной бородой, улыбается в бороду скромно и хитровато. — Вот нужно подписать заявление в твою защиту. Подписываю. Я покоряюсь всем, не зная, что делать. Ухожу во внутренний мир, одновременно как будто пришел в себя, но внутренне я далеко от себя. Мне невыносимо тяжело, еще не могу представить, что совершилось и как повернется. Из русских все уезжают, остается пока один, который, как потом стало известно, стал ухаживать за моей женой. Вокруг меня остаются только евреи. Самый главный из них приезжает и говорит, что у него был обыск, все забрали, забрали и заявление. Его вызвали, и он сказал, что они все предпримут в мою защиту. — А Дмитрий Сергеевич согласен на это, вы у него спросили? — Согласен. Как-то прибегают ко мне ребятишки, дети моего друга. — К вам приехали. Через некоторое время появляется мой следователь Владимир Сергеевич: — Ну как? — Да все нормально. — Пишете? — Я обещал писать книгу о моем раскаянии. — Ну ладно, пишите. Может, в чем нуждаетесь? — Хорошо бы получить пишущую машинку, у меня их было изъято три, и мои рукописи. — Все будет, только пишите. Дружески расстаемся. Приходит местный чекист, очень робкий и осторожный, тоже спрашивает: — В чем нуждаетесь? — Хорошо было бы досок. У меня в одной комнате не было пола и потолка. — Все будет. — Через некоторое время привозят целую машину, сами разгружают, я предлагал плату, морщатся, машут руками: “Ничего не надо”. Разгрузив, уезжают. Когда мы молились Богу, приходили из сельсовета, что-то хотели сказать или спросить, мы на их голос не поворачивались. — А нельзя ли прекратить это? Мы не реагировали, они ни с чем и ушли. Потом мне сказали, что чекисты стали помогать и другим деревенским. Кто-то сказал: — Ты веришь, что они это делают искренне, а это чтобы усыпить твою совесть. * * * Сегодня мне звонила Светлана, бывший пропагандист, и сказала: — Вы знаете, что у маршала Василевского отец был священником? — Я об этом слышал. — Его как-то вызвал Сталин и спрашивает: “А с отцом вы поддерживаете связь?” — “Нет”, — сказал Василевский. Сталин говорит: “Напрасно, родителей надо помнить”. Когда Василевский приехал, наконец, к своему отцу, тот ему говорит: “Спасибо, сынок, за всю твою помощь”. — “Какую?” — “Да ты же мне посылал деньги и посылки, а мне было трудно, не знаю, как бы без твоей помощи я жил”. Как выяснилось потом, деньги и посылки посылал сам Сталин от имени сына. * * * Я кого бы то ни было после своего дела не пытался осуждать: моя вина, в которой я даже не разберусь и до сих пор, давила мое сердце. Я не раз вспоминаю теперь слова начальника моего следователя: — Вас хотят посадить евреи, только нашими руками. Мы вас сажать не желаем. Наконец, возьмитесь за ум. Очень трудно доходили эти слова до моего сознания, хотя я уже понимал, что это так. Самый лучший друг может быть и первый враг, и враг может быть другом. Увы мне, откуда возьму слезы, чтобы оплакать смерть моего следователя. Вот бы сейчас поговорить с ним…… Или хотя бы с его начальником. Он подошел и не сразу узнал, голос его тоже мне не показался знакомым, как-то даже надтреснуто звучал. Когда я назвал свою фамилию, он сразу узнал меня и сказал, что он мне не раз звонил и не мог дозвониться. — Как бы нам встретиться? — спросил я. Он охотно согласился, встречу назначили через день. Надо бы выяснить все вопросы, надо бы записать для памяти, но я привык делать все по вдохновению, так у меня лучше получается. Как-то полагаюсь на волю Божию. А что забылось — забылось. Спросил я его, от чего умер Владимир Сергеевич. — От сердца. Видимо, повлияла на него смерть жены. Он очень ее любил и страшно переживал смерть. Это был хороший человек, — закончил Т. — Да, я тоже Владимира Сергеевича уважаю, постоянно молюсь о его упокоении. А когда он умер? — Летом. Чекисты — это исчадье ада, — такое было создано мнение. Но вот сейчас мы не знаем, лучше ли стало без них, или хуже. В лагерях советских паек был скудный, но его всегда выдавали, теперь же зарплату-паек месяцами, годами не выплачивают. Но все равно мы как-то к коммунистам доброй стороной повернуться не можем, как-то не верится, что они могут быть другими. Ответ прост: не веровали они, горемычные, в Бога… Но ведь те, кто обвиняет меня сегодня за хорошее отношение к коммунистам, сами бывшие коммунисты, я же коммунистом никогда не был. Они не нюхали страданий, которые мы испытали. * * * — Берегите этого человека…… Часто мы выбираем себе друзей, а они в критический момент отворачиваются от нас. А вот чекисты вели себя по отношению ко мне, как друзья. Могли бы просто использовать и выбросить, а они заботились…… #9;Я предвижу, как возмутятся некоторые, читая эти строки, патетически воскликнут: что сталось со мной? Ведь меня постоянно гнали, преследовали, а я так любовно говорю о них. “Не знаю”, — говорю им я. Мне очень жаль моего следователя. Судить легко, но все вскроется только на Страшном суде. А что если именно такой Владимир Сергеевич предъявит нам наши грехи? Шучу, конечно, но ведь сказано: “Не судите да не судимы будете”. Господи, прости меня, грешного, и не осуди моего следователя. Я все большей и большей жалостью проникаюсь к нему. И тут же сравниваю: кто несчастнее: русский или еврейский народ? Думаю, что еврейский. Мы несчастны, но надеемся на Бога, они несчастны — надеются на своего бога Маммону, на этот прах земной. * * * Потерпел он поражение потому, что правда была без Бога. Сейчас коммунисты задумываются и хотя робко, но начинают приближаться к Богу. Демократия — это антикоммунизм: мол, коммунисты ущемляли права, и поэтому они виновны. Это фарисейство — такая ненависть. Коммунисты приходят к Богу, и дай Бог, чтоб пришли. Демократы уходят от Бога, но спекулируют понятием Бога. Мы, христиане, не примыкаем ни к тем, ни к другим, мы должны на все смотреть по-христиански. В первую очередь обратим внимание на слова Христа: любите врагов ваших, благословляйте, а не проклинайте. Страдали, мучались, были гонимы, убиваемы мы не для того, чтобы кто-то прославлял нас на земле, от этого мы должны убегать, как от главной опасности: горе, когда о вас будут говорить хорошо, смирение — отличительная черта христианина. На это мы должны обратить особое внимание и не увлекаться тем, чтоб упор делать на несправедливость коммунистов (весь мир во грехе лежит), как нас они ни обижали. Нам нужно учиться радоваться, что коммунисты повернулись к Богу, и не мешать этому их повороту.