Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2002)
“И почему у нас нельзя, чтобы чисто было для всех? — думал Тыковлев. — Наверное, результат татаро-монгольского ига. Они сортиров не имели. В поле до ветру бегали. С кувшинчиками. Мы им уборные в Средней Азии стали строить, так они их из строя тут же выводят. Битым кирпичом подтираются и в унитаз бросают”.
Тыковлев радостно заулыбался и принялся застегивать ширинку. За спиной хлопнула дверь. В туалет кто-то вошел.
— Сашка, это ты? — вдруг услышал чей-то незнакомый голос Тыковлев и с перепугу обернулся, так и не застегнув последнюю пуговицу.
Перед ним стоял среднего роста уже пожилой человек с желтоватым лицом, редкими зачесанными назад русыми с проседью волосами. Темно-серый в елочку костюм, очки с неоправленными снизу квадратными стеклами, белая в синюю полоску рубашка, остроносые ботинки. По виду типичный немецкий служащий, они все слеплены на один стандарт. Но этот говорит по-русски и почему-то знает его. Лицо совершенно незнакомое, сколько Саша ни всматривался в него. Да и откуда у Тыковлева могут быть знакомые в Западном Берлине? Чушь какая-то.
— Не узнаешь, — улыбнулся незнакомец. — По лицу вижу, что не узнаешь. Не удивительно, много лет прошло. Да ты, наверное, думал, что нет меня в живых. Вычеркнул из памяти. Неужели так совсем и не припоминаешь? Нет? Синицын я, сержант из твоего взвода. Ну как, припомнил Никитича?
— Никитич? — промямлил Тыковлев. — Какими судьбами?
— Долго рассказывать, — хохотнул Синицын. — Жизнь штука сложная. Тогда в поле тебя подобрали наши, а меня немцы. Лечили. Потом в армию к Власову пошел. А куда деваться? Жить захочешь, пойдешь, — опять нервно хохотнул он. — А после войны дороги назад уже не было. Здесь остался. Жену завел. Дети есть. Журналистом заделался. Статейки про Советский Союз пишу. Я, когда у Власова был, школу пропагандистов под Берлином закончил. В журнале его “Заря” пописывал. Немецкий постепенно выучил. Так и пописываю до сих пор. Теперь я не Синицын, а Бойерман. В университетах лекции приглашают читать по политологии. В общем, жить можно, не жалуюсь. Такая вот судьба, Сашка. Не бросил бы ты тогда меня в поле раненого, глядишь, все иначе сложилось бы. Да, не подумал ты обо мне, не вспомнил.
— Я тоже почти без сознания был, — нерешительно начал Тыковлев и осекся, услышав, как опять открылась дверь в туалет. “Свидетели мне не нужны”, — стрельнула в мозгу мысль. Тыковлев решительно двинулся к выходу, не глядя больше на Синицына.
— А я думал, что ты в сознании, — протянул Синицын. — Помню, как ты сначала по-русски, потом по-немецки на помощь звал. Громко это у тебя получалось. Я-то уже кричать не мог, все надеялся, что тебя услышат, а заодно и меня подберут. Ты куда? Постой, поговорить надо...
— Не могу, ждут меня, — опустив глаза, пробормотал Тыковлев и решительно захромал к выходу. В предбаннике туалета он обнаружил, к своему ужасу, Борьку. Банкин старательно мыл руки, склонившись над краном, и ласково заулыбался навстречу Тыковлеву.
“Слышал или не слышал? — сверлила мозг Саши испуганная мысль. — Если слышал, то сколько?” Он силился припомнить, на каком месте их разговора с Синицыным хлопнула дверь в туалет, что мог уловить Борька, стоя в предбаннике, прежде чем пустил воду из крана. Шум воды должен был бы мешать ему слышать. И не спросишь его. А спросишь, так ведь он, гнида, специально правду не скажет. Да еще сам вопросы задаст.
В смятении Тыковлев проковылял молча мимо Борьки и стал подниматься по лестнице в зал. Пусть себе Борька моет руки, идет в туалет, делает там свои дела. Когда вернется, так Саша уже будет сидеть, как ни в чем не бывало, за столом с Маратом и Светкой и торопить их с возвращением домой. Поздно уже, завтра вставать рано, ехать в Потсдам, выступать на семинаре по основным тенденциям развития современного империалистического общества. Если Борьке что и причудилось, то пусть забудет. Надо только поскорее уходить отсюда, а то вдруг у этого Синицына ума хватит подсесть за их столик.
Но Тыковлев ошибся. Борька вышел следом за ним, догнал его и как бы невзначай поинтересовался:
— С кем это вы там, Александр Яковлевич?
— Да не знаю. Немец какой-то. Чего-то спрашивал, вроде откуда я, что ли. Я, как ты знаешь, в немецком не силен.
— А-а, — заулыбался Борька. — Это ничего, это нормально. Они любопытные. Как увидят, что иностранец, сразу чего-нибудь спрашивают. А мне послышалось, будто вы с ним по-русски говорили...
Обратно ехали по темному и, как теперь казалось Тыковлеву, удивительно неинтересному и неприглядному Берлину. Уставившись в окно, Саша почти не слушал болтовню Светки с Банкиным, пояснения Марата по поводу берлинских достопримечательностей. В голове билась одна и та же мысль: “Что же все-таки слышал Борька? Откуда вдруг взялся этот чертов Синицын? Зачем его понесло в этот проклятый Западный Берлин? Чего он, дурак, там забыл? За месяц, за неделю до назначения на работу в ЦК КПСС? Это же надо додуматься променять такую возможность устроиться в жизни на какой-то киносеанс и кружку пива! И добро бы люди были полезные! Да он этих Бодрецовых в жизни больше не увидит. На кой черт сдались. И Банкин этот! Который раз думаешь, что отделался от него навсегда, а он опять тут как тут”.
— Незачем нам было ездить в этот Западный Берлин, — неожиданно для себя вдруг вымолвил Тыковлев, прервав пояснения Марата. — Чего увидели? Да ничего. Витрины, а загляни за витрины — одна пустота, и прежде всего пустота духовная. У них нет будущего. Они сыты и довольны, но им нечего ждать нового. И от них никто ничего нового не ждет. От нас ждут. От них нет.
— Гниют они, разлагаются, — подхватил Марат, — но с очень приятным запахом.
— А ты не ёрничай, — оборвал его Тыковлев. — Забыл, кому служишь?
“Отмазывайся, отмазывайся, — подумал про себя Бодрецов. — Знаю я все. Сначала возьмешь за ради Христа на Запад. Хоть глазком взглянуть. Потом все витрины подряд языком оближете, штаны на порнофильме спустите, валидол от волнения примете. Зато на обратном пути, на всякий случай, свое полное несогласие и отвращение выразите. Носители идеи, мать вашу...”
Но ничего не ответил. Только согласно кивнул головой. В машине воцарилось мертвое молчание.
Глава III
ВОСХОЖДЕНИЕ
Саша сидел за своим письменным столом и глядел на Политехнический музей. Вот уже год, как он так сидел и глядел всякий раз, когда делать было нечего. Слева вокруг памятника Феликсу Эдмундовичу резво крутилась карусель “Москвичей”, “Волг”, “ЗИЛов” и “Побед”. Часть из этого потока выламывалась и с натужным воем неслась вниз к площади Ногина — на Солянку и в Китай-город. Наиболее чистые и новые машины чинно отделялись от потока и направлялись правее, к зданию ЦК. Одни высаживали пассажиров и парковались у сквера напротив. Это были чужие: те, кого вызывали на ковер или кто сам напросился. Свои-то въезжали внутрь. Правда, не все. Внутрь положено только начальству. Еще охране. Еще управлению делами. Другие свои, что на разгонных машинах ездят, выходят у подъездов и исчезают в них, а машина едет дальше.
Саша уже многих своих знает. В столовую и буфет будешь ходить, так лица быстро примелькаются, здороваться начнешь. Так, на всякий случай. Здороваться надо. Здесь все очень вежливые, корректные. По коридорам с темно-красными ковровыми дорожками не табунятся, анекдоты не травят, не курят. Каждый сидит в своей комнате с табличкой. Скромная такая табличка, и черными буквами на белом фоне значится “тов. Наседкин В. К.” или “тов. Тыковлев А. Я.” Никаких должностей. Все товарищи, все равны.
Правда, есть более равные среди равных. Они в основном в первом и втором подъездах сосредоточились. Саша же сидит со всем отделом пропаганды и агитации в десятом подъезде, как бы особняком от самого главного здания, где Первый секретарь, секретари, члены и кандидаты в члены Президиума ЦК. Но порядок у них в десятом, как и у всех. Кто сидит в кабинете один, кто вдвоем. У зав. сектором есть кремлевская вертушка, по заказу ему из буфета приносят чай с сушками. Его на работу на машине возят. Оно и понятно, думает Саша, огромная ответственность лежит на старших товарищах, и рабочий класс старается обеспечить своих руководителей всем необходимым для того, чтобы они могли трудиться на его благо, не отвлекаясь на бытовые трудности. Их у нас в стране, к сожалению, еще много, но с каждым днем становится все меньше, ибо живем мы все лучше и лучше, растем и крепнем, новую программу партии только что приняли, Америку обгоняем, жилье строим, целину поднимаем. Никита Сергеевич твердо обещал, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Подумаешь, что будет лет через 10—15, и дух захватывает.
Саша жизнью своей очень доволен. Работа интересная. Под ним ходят журналисты и творческие объединения пишущей братии. Народ они, конечно, сложный. Каждый мнит себя если не Львом, то уж, по крайней мере, Алексеем Толстым. Склоки у них вечные между собой, подсиживания. Но на то они и живые люди. Среди писателей и артистов этого еще больше, так что грех жаловаться. Журналистами, кстати, руководить проще. Печать у нас насквозь партийная. С писателями намучаешься, уговаривая, а он годами что-то пишет и пишет и, в конце концов, что-нибудь все же по-своему напишет. С газетчиками разговор проще. Они ведь на зарплате, и результаты их творческого процесса видны каждый день. К тому же многие из них на КГБ работают, особенно те, кто за границей часто бывает. Свое место они хорошо знают. Тут держи сам ухо востро, а то и тебя в недостатке партийности обвинят. Шустрая публика! Только он, Тыковлев, шустрее. Иначе бы в ЦК не взяли. Заслужил доверие.
