Федор Крюков - На Тихом Дону
— Ну, так — и так! Теперь все покончили, давай.
По окончании молитвы начинается и самое, так называемое, свиданьице. Вводят невесту и ставят ее посреди горницы. Из заднего угла извлекают жениха и ставят его рядом с невестой. На лице его появляется выражение испуга и забавного недоумения. Невеста стоит, потупившись в землю. Первым обращается к молодой чете отец жениха.
— Миша, что ты — узнал свою невесту? — спрашивает он у сына.
Жених смущенно, осипшим от долгого молчания голосом отвечает:
— Узнал.
— Марья Васильевна! а вы узнаете жениха или нет? — обращается будущий свекор к невесте.
— Да, узнаю, — чуть слышно отвечает смущенная невеста.
— Ну теперь, дети, вот при всей компании открывайтесь, что вы нравитесь друг другу… Так и говорите! А если не нравитесь, говорите: «мы не того… стало быть… мы не хотим». Миша! тебе невеста нравится?
— Нравится, — отвечает жених с прежним смущением.
— А тебе, Марья, нравится жених? — спрашивает отец у невесты.
— Да, — отвечает чуть слышно невеста.
— Ну, поцелуйтесь три раза, дети!
После этого следует обмен подарков между женихом и невестой. Жених получает от невесты шарф, перчатки и носовой платок, а ей дарит платок на голову. Затем невеста должна обнести водкой родню жениха, а жених — родню невесты. Будущий свекор, принимая от невесты рюмку, говорит:
— Ну, дети, любите друг друга крепко и не купоросьтесь между собой! Почитайте родителей и стариков, но паче всего любите друг друга и устраняйтесь от худых дел. Вот вам, дети, пока на первый случай! — прибавляет оратор, бросая на поднос серебряный рубль.
В том же назидательном духе обращают речи к жениху и невесте и остальные присутствующие на «свиданьице» родственники и приносят им посильные дары. А затем, по окончании этого торжественного церемониала, начинается шумный, веселый пир…
Вступление в чужую семью, в большинстве случаев, не влечет за собою для казачки особых лишений. С мужем, до выхода его в полк, ей приходится жить не больше двух-трех лет, иногда даже меньше, и за этот срок она не видит от него обиды; другое дело, когда муж вернется из полка, уже значительно испорченный, да еще получит стороной какие-нибудь неблагоприятные слухи о жене: тут уже редкая казачка обойдется без знакомства с плетью или кулаком… Против свекрови казачка и сама не даст себя в обиду. В случае притеснений в семье мужа у нее имеется одно средство — к слову сказать, сильно действующее и часто употребляемое, — возвращение в родительскую семью впредь до прихода из полка мужа; а мужья в таких случаях почти всегда становятся на сторону притесняемых жен, а не родителей.
Самое критическое время для казачки настает тогда, когда муж ее уходит в полк, и она остается «жалмеркой». Теперь она уже одна, без заступника, и должна сама защищать себя от обид. Теперь за ней строго и подозрительно смотрит вся семья и, может быть, накопляет скандальный материал, чтобы потом сообщить его мужу; по крайней мере, ей часто об этом напоминают. А между тем кругом так много соблазнов, и так скучно и тоскливо жить в двадцать лет одной-одинокой… Нельзя ни погулять без риску, ни на улице допоздна пробыть; если чужой казак вздумал поговорить по секрету или пошутить, жди беды: или мужу напишут, или ворота вымажут дегтем… Трудно удержаться от греха, да и не всякая «жалмерка» старается выдержать искус четырех лет… Иногда останется она на праздник в поле «дневать», т. е. караулить оставленное имущество, и вдруг, как бы мимоходом, заходит «польской сосед», молодой казак, который уже давно высматривает ее. Далеко кругом ни души не видно; зеленая степь расстилается с прошлогодними стогами да маленькими хатками, в которых осенью живут пахари; и вечер такой тихий, румяный, мечтательный, и небо так весело смотрит и ясно, и казак такой молодой, ласковый и сильный, и так томительно-скучно одиночество…
— Здравствуйте, Наташа! — говорит почтительно гость, едва сдерживая улыбку, готовую расплыться на его лице.
— Мимо, мимо! — отвечает она, тщетно стараясь принять как можно более суровый вид.
— Почему так сурьезно? — делая испуганное лицо, спрашивает сосед.
— А потому… проходи мимо — вот почему! — с усилием выговаривает она, не удержавшись от смеха.
На лице гостя тотчас же расплывается широкая улыбка удовольствия. Он нерешительно подвигается ближе и с почтительной осторожностью говорит:
— Наташа! позвольте с вами познакомиться…
— Да уходи ты… идол! Чего пришел? Еще увидит кто, оговору будет сколько…
— Что же мне, значит, так и пропасть надо с тоски?
— А мне что за дело? Провались ты со своей тоской!.. Все вы мастера брехать, а после пойдет хвалиться, звонить везде…
— Господи Боже мой! да разве я соглашусь? Милая ты моя! душечка…
— Да ну тебя! пусти! чего ты меня душишь… Пусти, тебе говорят, а то зашумлю…
Много невзгод обрушивается на жалмерку; ей мажут ворота дегтем, пишут на нее доносы ее мужу; свекор и свекровь, иногда отец и мать, бранят и наказывают ее, муж из полка пишет угрожающие письма. Иногда попадется и любовник такой, который лишь «тиранит» ее и обличает, и случаи трагических развязок бывают нередко…
Еще хуже бывает, когда жалмерка родит в отсутствие мужа «прибыльного», или «жирового» ребенка. Это случается весьма нечасто.
Нельзя, конечно, утверждать, чтобы нарушение супружеской верности было явлением постоянным среди жалмерок, но общий взгляд, установившийся на жалмерку, указывает на вольность и привлекательность ее жизни. «Теперь-то и погулять!» — шутя говорят сами казачки. Некоторая легкость нравов, порождаемая свободою обращения среди полов, есть обычное явление в станице, на которое все смотрят довольно равнодушно и снисходительно. Муж, отсутствующий четыре года из дома (срок службы в первоочередных полках), конечно, не равнодушен к слухам о своей жене. На первый же или на второй день после возвращения из полка он займется проверкою слухов, и иногда шелковая плетка пишет жестокую расправу на спине гулливой казачки. Но потом он примиряется с фактами, которых поправить уже нельзя, и сам изменяет жене, которая в его присутствии вся уходит в домашнюю жизнь, изредка вспоминая о прежней воле, гульбе и грешках…
Время идет. Рождаются дети, растут; старость подкрадывается к казачке; новое поколение идет на смену… Вот уже один сын ее присягнул, женили его (женитьба обошлась в двести с лишним рублей; пришлось покряхтеть и отцу, и матери); вот уже и на практическое ученье ему надо заступать; приходится «справлять» коня, все обмундирование и вооружение… Сядет он на коня, взмахнет плетью и помчится по улице, только пыль поднимется столбом. Сердце замирает у нашей казачки, уже потерявшей свою красоту от забот: скоро разлука… Тут-то она начинает интересоваться более всего внешней политикой: не слыхать ли чего про войну? Тут-то она часто не спит ночей, думая о сыне, поджидая его, когда он долго загуляется где-нибудь ночью; она сама ухаживает за его строевым конем, сама почистит ему амуницию. А придет сын под хмельком, станет ругать жену для куражу, она нежно уговаривает его и, укладывая спать, сама раздевает его, как раздевала когда-то маленького… И вот, наконец, поход… Кто больше всех прольет слез? Кому больнее эти проводы? Кого жальче всех оставить «служивому»? О чьем горе и тоске поет песня?
Стал я с родными прощаться —Мне не жалко никого…Стал я с матушкой прощаться —Закипела в сердце кровь,Полились слезы из глаз…
Никто с такой томительной тоской не ждет вести с чужбины, как мать-казачка, никто, кроме нее, не пойдет за сорок-пятьдесят верст к вернувшемуся из полка служивому, чтобы порасспросить о сыне; никто с таким искренним негодованием не скажет: «и когда этот проклятый турок угомонится!» или: «опять эта распостылая агличанка бунтовать хочет!» И никто так часто не снится во сне на чужбине тоскующему казаку, как мать, плачущая у его изголовья; никому он не шлет более нежных пожеланий и низких поклонов, никому не принесет более ценного подарка со службы, чем матери… Последняя мысль казака перед смертью на чужбине — о матери:
В лесу темном КочкуренскомКазак, братцы, умирал.К сухой древочке склонился,Он товарищам сказал:Может, братцы, вам придетсяУвидать наш тихий Дон,Вы скажите моей матушке —Пусть не плачет обо мне!Расскажите ей, родимой,Как кончалась жизнь моя…
Однако, мы должны вернуться к прерванной беседе с нашим возницей.
— У нас девки и бабы, — говорил он, между прочим, — нельзя сказать, чтобы из порядка выходили… Так, разве, одна или две, а то ничего себе… Разве — тихомолком? Да у нас не украдешься: у нас ребята по всей ночи ходят и все знают, кто с кем сидит, чего говорит… У нас не дюже!
