Юрий Мухин - По повестке и по призыву . Некадровые солдаты ВОВ
Затем вошли в Варшаву. На протяжении всего пути на остановках приходили на нашу радиостанцию Г.К.Жуков, Казаков В. М., Говоров Л.А. и наш командир Рожанович П.М., я соединяла их с абонентами, в том числе и со Ставкой Верховного Главнокомандующего, а сама выходила. Все были хмурые, озабоченные, иногда и спасибо забывали сказать. Только Казаков В.М., член Военного совета, и спасибо не забудет, и мило пошутит, забавный седенький старикашка.
И вот мы в Берлине. Идет страшный бой. Такие страшные канонады, такие взрывы, что доходили до нас. Получила приказ, чтобы с радистом взяла радиостанцию 6-ПК и на мотоцикле стали пробираться к Рейхстагу. Напротив Рейхстага стоял собор. Ехать прямо было невозможно из-за разрушенных до мелких камней зданий. Мы взяли радиостанцию за плечи, и нас мотоциклист повел пешком по развалинам. Пока шли, стрельба шла из всех видов оружия. И по пути мы потеряли радиста, погиб мой товарищ. Но идти надо, и немедленно, там ждут связь, для корректировки огня. Дошли до собора, влезли наверх, и там артиллеристы ждали нас, я настроила рацию, отправила позывные, и капитан-артиллерист стал корректировать огонь.
Слезы радости и победы
В окно вижу Рейхстаг, а сама думаю, как же я долго шла ктебе и пешком с боями, и на машине, а сколько мы в окопах в пехоте мечтали об этом дне и сколько моих подруг и друзей не дошли. Все это и многое другое прокрутилось в голове как кинолента. И радость, и горечь охватили меня. Прибыли мы к собору первого мая, а потом ночь, зуммер работает, и мы начеку, я уже проголодалась, а с собой ничего не взяла поесть. Капитан, который корректировал огонь, дал мне сала и сухарь. Я перекусила, поздравили друг друга с праздником 1 — го Мая. Земля содрогалась от взрывов, затем на некоторое время наступило затишье. А 2-го мая снова шквал огня и снова затишье. Без конца шныряют снизу вверх и обратно пехотинцы. Принесли раненых, пришлось и медсестрой побыть. Слышим громкоговорители, предлагают немцам сдаться. Это предложение повторяли несколько раз. Мы же в полной боевой готовности, все позывные отвечают, значит, у нас полный порядок. Затем меня позвали посмотреть в окно, когда стало выходить и сдаваться немецкое командование. Мы все ждали, когда пойдет Гитлер, но его так и не увидели. Всякая болтовня была о нем: кто говорил, что он ушел, переодевшись в женщину, кто говорил, что он отравился, всякое плели. Когда пленных увел и, мы спустились вниз. На стенах Рейхстага солдаты пишут кто что хочет. Я же давай их ругать:
— Привыкли на заборах писать, бескультурье-то показывать не надо.
Мне неприятна была эта акция. Зашли мы внутрь, но кое-куда нас не пустили. И мы пошли обратно, да и некогда нам было глазеть, нужно было идти в часть и продолжать свою работу. Обратно нес рацию мотоциклист, только он знал дорогу. Пришли в расположение, и нам приказали быть на своих местах, отвечать на позывные и выполнять указания, какие будут.
Сидим, тихо, забегал командир роты, поздравил с Победой и подарил отрез на платье. Я осталась и написала на родину в райком партии своему старшему другу, с которым мы переписывались, Кетько Н.Ф., о Победе и насыпала в конверт табаку. Приписала: «Теперь с вами перекурим, победа ведь». Тогда я и подумать не могла, что он станет моим свекром. Вот так бывает. Потом приняла распоряжение о консервации радиостанций, опечатать машину.
Все, мы свободны. Вот и исполнилась моя мечта, Победа, и я участвовала во взятии Берлина. Чему свидетельство — медаль «За взятие Берлина». Единственная обязанность осталась: охранять технику и самих себя. И по всем частям корпуса начались банкеты. Для нас, радистов и телефонистов, тоже организовали на улице длинный стол с всякими закусками и по сто грамм выпивки.
В эти же дни меня и Машу Ветрову вызвали и объяснили, что мы будем помогать повару, и что он скажет, то и нужно исполнять. Повар нам сказал, что готовится банкет для высокого начальства. Ну что ж, мы взялись за работу, чистили картошку еще два бойца, а мы деликатную работу выполняли, накрывали на стол. Для меня было внове, что все должно иметь свое место, я с интересом узнавала, где должна быть вилка, где ложка, нож, что для многих вещей должны быть подставочки серебренные, похожие на козлы наши, на которых пилят дрова. Салфеточки разложить нужно правильно, салаты не просто сделать, а поставить на особое место. На нас надели передники, и мы без конца мельтешили, торопиться надо, но мы все мотали себе на ус, пригодится в мирной жизни.
Началось застолье, на нем присутствовали ПК. Жуков, В.И. Кузнецов и многие другие начальники. Первое, второе носили ребята, нам доверили подать десерт. Разносим, в зале легкая музыка, явно хмельное оживление, женские восторженно-кокетливые голоса… Тут раздается голос Жукова:
— Сержант! Подойдите сюда. Я подошла.
— Снимите фартук. Это Ваш сегодня праздник, это они должны Вам подносить, — и указал на хохочущих за столом женщин, — а не Вы, боевой сержант, да еще и отважный. (Заметил под фартуком медаль «За отвагу») Садитесь рядом.
Он говорил, а у меня слезинки сами выскакивали из глаз. Взял он мой фартук из моих рук:
— Вытри слезы, будем считать их слезами радости и победы.
Заставил меня немного выпить и покушать. Потом заказал вальс «В прифронтовом лесу», и мы пошли с ним танцевать, потом меня пригласил Василий Иванович Кузнецов, потом танцевали с командиром корпуса, с Петром Михайловичем. Я этот вальс до сих пор люблю. Вот так пришлось Победу отпраздновать.
Мой генерал
Праздник прошел, и мы продолжали исполнять свои обязанности мирной службы. А вечерами иногда около казармы, иногда на улице устраивали под баян танцы перед отбоем.
Приехал как-то раз наш генерал-лейтенант, Петр Михайлович, приглашает меня танцевать, и мы танцуем. Я сразу подумала, что генерал наш что-то осмелел ко мне, после того банкета, когда я танцевала с Жуковым. Зачастил он к нам, стал уделять мне все больше внимания, заводил беседу, встретив где-нибудь на улице.
Однажды, как-то к вечеру дело было, подъехал к казарме на машине его адъютант, капитан Чкония, вызывает меня, пригласил сесть в машину и говорит:
— Генерал меня послал к тебе на переговоры, что если ты согласна с ним поужинать, то мы сейчас поедем, если нет, то пойдешь спать.
Да… как сейчас говорят, вопрос, конечно, интересный… Я сижу думаю… думаю, а он говорит:
— Хватить думать, заводить машину?
— Не знаю.
— Поехали?.. Ну?
— Поехали.
И приехали. Стол накрыт на двоих. Сердце где-то мое в сапогах, и даже в пятках. Не могу его ощутить, что со мной, где я? Что я делаю? Себя не узнаю. Сели, стали кушать, какое-то вино (для меня все это мрак). Я ведь деревенская девчонка, все это для меня впервые, как вести себя, что говорить, все в тумане. Потом он завел музыку, мы стали танцевать, он прекрасно танцевал. Потом вышли на балкон, и там он меня поцеловал, и я не сопротивлялась. Он мне явно нравился. А потом случилось то, что должно было случиться. И он меня взял на руки, и носил, и приговаривал «Никому, никогда я тебя не отдам». Итак, я стала у него жить. Петру Михайловичу было 44 года. Первая жена, Зоя, ушла от него к другому, пока он учился в академии, и забрала сына. Он назло, спонтанно женился на той, что не любил. Детей не было, она жила в Москве, и он ее к себе не брал. Были у него повар, денщик, адъютант и 2 шофера, хотя он сам отлично водил машину. Была у него маленькая собачка, и он ее звал Кабысдох. Нас приглашали на банкеты как супругов. Чкония, адъютант, повозил меня по ателье, и меня красиво одели. Везде, даже на футбол, он не ездил без меня. Жили мы на даче Геринга. Неописуемой красоты шикарный розарий. Утром рано Петр Михайлович приносил мне розу с капелькой росы. Веранда освещалась через пол, сделанный из толстого стекла. Метров в пятнадцати от здания — мостик, водоем, карпы кишели в нем, одна забава, наберу хлеба и кормлю их. Купаешься, а они вместе с тобой купаются. Дорога лесная, но асфальтированная, и едем с ветерком. Вдруг он резко поворачивает руль в сторону леса и туту же тормозит. Но мы уже врезались в дерево, фары вдребезги, бампер помят. Петр порывисто меня обнял, бледный, шепчет:
— Прости, прости, моя милая, я хотел с тобой вместе погибнуть, я подлец, не имел я права отнять у тебя твою жизнь, которая такой ценой у тебя сохранилась. Прости, прости!
Везде стал брать меня с собой, кроме штабной работы, и оттуда обязательно позвонит. Но с этого момента во мне что-то перевернулось. Я верила ему, что он меня любит, но не до такой же степени, чтобы разбиться вместе и глупо на машине.
В июле переехали в Геру, ее брали американцы, а потом по договору она перешла к нам. Мы прибыли и удивились, что город чистенький, не разрушенный, трамваи ходят. Воттак немцы сдавались американцам, которые счи-таюттеперь, что это они завоевали Германию. Как нечестно, мы воевали, а они к нам в пай вошли.
