Александр Зиновьев - Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия

— Всего лишь сын заведующего трестом! — воскликнете вы. — Причем какого треста! В городских магазинах уже больше тридцати лет не бывало ни плодов, ни овощей (чем овощи, кстати, отличаются от плодов?), ни фруктов, ни ягод. Но не спешите с умозаключениями. Как утверждает сам товарищ Гробыко, спешка нужна только при ловле блох. Товарищ Гробыко есть на самом деле фигура номер один в системе областной власти. Почему так? Как это случилось? На этот вопрос вам мог бы ответить товарищ Горбань, но он никогда этого не сделает, — иначе он в двадцать четыре часа не то что сойдет, а испарится с арены областной истории. Одним словом, так уж сложилось исторически, что товарищ Гробыко стал могущественнейшим человеком в области, и богатейшим, само собой разумеется.

Балбес, повторяю, есть нелюбимое чадо товарища Гробыки. Чадо глупое, бездарное, развратное и наглое. А товарищу Гробыке втемяшилась в голову, как он сам выражается, «идея фикса»: сделать из Балбеса дипломата («пустить его по дипломатической линии»), И теперь главная задача, стоящая перед областью, — добиться того, чтобы Балбес закончил школу с медалью, чтобы получил отличную комсомольскую характеристику и справку о том, что он без отрыва от учебы два года проработал на Химическом комбинате (в пятидесяти километрах от города), и чтобы поступил в ИМО (Институт международных отношений) в Москве. Конечно, стоит товарищу Гробыке только намекнуть, как все сделается само собой и без всяких усилий. И в Москве есть мощная поддержка — сам Митрофан Лукич. Он не даст в обиду сына своего старого фронтового друга. Но товарищ Гробыко хочет, чтобы «все было по-честному», чтобы «он там лицом в грязь не ударил», «чтобы Родина получила первосортного дипломата». Слово «первосортный» товарищ Гробыко употребляет не в силу своей образованности (в этом его обвинить нельзя), а сугубо профессионально, — как он говорит о первосортной картошке, капусте и прочих плодах, которые, повторяю, больше тридцати лет не украшают полки городских магазинов.

Тунеядец

Христос был, судя по всему, человеком без определенных занятий, по-нашему — тунеядец. Как и я. Тунеядец — это существо, которое на вопрос «На какие средства ты существуешь?» не может предъявить справку с места работы с указанием зарплаты. Это не значит, что тунеядец не работает вообще. Я работаю не меньше других. Просто у меня нет и не может быть такой справки. Раньше я предъявлял в милицию поддельные справки. Теперь они мне не верят, если даже я предъявляю настоящую справку (бывает, что я на короткий срок устраиваюсь на работу). Основные средства я зарабатываю за счет врачевания и консультаций. Это не очень много. Один из источников моих заработков — случайные работы, которые приносят мне сразу сумму денег, достаточную прожить иногда полгода, а то и более. Прожить, конечно, на моем (минимальном) уровне… В прошлом году, например, я завербовался красить мосты через сибирские реки. Платили огромные деньги, поскольку мы работали без всякой техники безопасности. Нас просто спускали на веревке. Что это такое? Вообразите себя висящим на веревке над могучим Енисеем. Холодный ветер пронизывает вас насквозь. И вы мечтаете о том, чтобы скорее оборвалась эта веревка, и вы наконец-то покончите счеты с этой проклятой жизнью. Формально мы получали огромные деньги (расписывались в ведомости). Фактически на руки нам доставалось процентов тридцать: остальное забирали бригадиры, прорабы, инженеры, мастера и прочие. Сколько там было этих паразитов! Я болтался на веревке над страшным, безбрежным Енисеем, а надо мною было по крайней мере десяток таких паразитов. Зато они мне выдавали справку на огромную якобы заработанную сумму, которая гарантировала мне право шесть месяцев «искать новую работу». Такие случайные работы, однако, не часто бывают. Наконец, «подарки», главным образом — от женщин, главным образом — поношенная одежда и обувь, постельное белье.

Бог

Я спросил людей: «Чего вы хотите?» — «Счастья», — ответили они. — «Хорошо, — сказал я, — будьте счастливы». И я устремил на Землю изобилие счастья. Я заполнил счастьем все живые существа и все мертвое пространство. Довольный содеянным, я погрузился в высшее счастье — в самодовольство. Устав от него, я решил взглянуть на осчастливленный мною род людской. И я был поражен: люди были несчастны! «Чего вы хотите теперь?!» — воскликнул я в гневе. — «Верни нам наши страдания!» — в гневе же кричали они. — «Хорошо, — покорился я их воле, — страдайте!»

Сделав это, я погрузился в высшее страдание — в неудовлетворенность самим собой. Устав от него, я решил взглянуть на удовлетворенный мною род людской. И я увидел: люди по-прежнему были несчастны. «Так в чем же дело?» — воскликнул я, пораженный. — «А в том, — со смехом и бранью ответили они, — что теперь наше состояние несчастности обоснованно и оправданно».

Мой быт

Как я уже говорил, Христос не имел где приклонить голову, и У меня тоже нет постоянного жилья. Обычно снимаю угол в комнате или койку, изредка — отдельную комнатушку. В чем разница — снимать угол или койку? Разница существенная. Снимать угол — значит снимать часть комнаты, в которой стоит твое ложе и, возможно, некое сооружение, временно исполняющее функции столика. Эта часть комнаты может быть отделена от остальной шкафом или ширмой. Снимать койку — значит приходить ночевать в данную комнату, где ты раскладываешь койку, которую рано утром убираешь. И покидаешь комнату. Если снимаешь угол, то можешь в нем находиться и днем. Если снимаешь койку, должен покинуть комнату и не появляться тут до позднего вечера. За угол приходится платить пятнадцать, а то и все двадцать рублей в месяц, за койку — не более десяти. Хозяевами комнат, в которых сдаются угол или койка, бывают обычно старые одинокие женщины, получающие мизерную пенсию. Но иногда это бывают и молодые одинокие женщины (иногда — с внебрачным ребенком), приобретающие вместе с жильцом удобного любовника, или мужчины, приобретающие даровых любовниц. Однажды я снял угол у молодой женщины. И сбежал, оставив ей месячную плату (они плату берут вперед). Избежать этого проклятия (снимания угла или койки) невозможно: у нас лето длится всего три месяца, остальное время — холодная зима и слякотные весна и осень. Летом я сплю на скамейках, на траве, в сене, на вокзале — это дает существенную экономию средств (можно обновить брюки, носки, рубашки). Когда я вербуюсь на временную работу, я сплю в бараке: тоже экономия. Можно было бы, конечно, податься в теплые края. Но мне там с моей профессией делать нечего. Вернее, делать-то там есть что: лечить импотентов и ожиревших паразитов. Но не это мое главное дело. Мое главное дело — проповедь моего учения. А интерес к нему сейчас проявляют только в условиях сурового климата. Кроме того, существенную часть моего учения составляют правила жизни на пределе бытовых удобств и даже немного ниже. С этой точки зрения моя жизнь есть эксперимент, а мое учение есть обобщение и осмысление этого эксперимента. Однажды я пришел «домой» слишком поздно. Жильцы квартиры (с целью наказания и воспитания меня) не открыли мне дверь. Пришлось коротать ночь на лестничной площадке. В эту ночь я сделал важный вклад в свое учение. Вот он в двух словах. Спишь ли ты в хрустящих белоснежных простынях на пуховой перине с прекрасной женщиной или одинокий дрожишь от холода на грязной лестничной площадке, время все равно неумолимо уносится в прошлое. Есть, конечно, некоторые неудобства в переживании полета времени в таком положении, как мое. Но в нем есть и достоинство: время тянется при этом бесконечно долго. За одну эту ночь я передумал больше, чем иные передумывают за всю свою жизнь.

Утром сосед похихикал над моим плачевным положением. «Я слышал звонок, — сказал он, — но подумал, что это какой-нибудь пьяница ломится в квартиру. А это, оказывается, наш „йогаист-эгоист“!»... (он считает меня йогом и всячески изощряется на этот счет).

Проповедник

Отвисли старые штаны в заду, в коленях.Не в человеке дела суть, но в поколеньях.В карманах тщуся я сыскатьот хлебакрохи.Не люди сущность бытия, —а лишьэпохи.Остановите суету!Кончайтеспоры!Сейчас я мир переведу. И без опоры.

Я — проповедник, т. е. по-русски говоря — трепач. И как таковой я должен видеть лица людей и переживать с ними общую ситуацию. Моя проповедь есть лишь часть общего разговора. Потому я должен быть в толпе. Я дурачусь вместе со всеми, выдумываю чепуху, «обрабатываю» для разговора реальные факты. Но при этом во мне накапливается материал для какой-то важной проповеди. Мне нужно время, чтобы совершить скачок в это новое качество. Христос тоже спешил. Он тоже боялся не успеть. Он кое-что успел сделать. Этого «кое-что» хватило на великую историю. Теперь надо сделать в тысячу раз больше, чтобы произвести хотя бы в тысячу раз меньший эффект и хотя бы на несколько десятилетий. Человек теперь уже не тот. И условия не те. Вот, например, я сейчас подхожу к гастроному. Разумеется, с заднего хода: официально в это время продажа спиртных запрещена, а практически идет самая бойкая торговля. Работникам магазина это выгодно — они в это время продают всякую бурду, которую в обычное время никто не покупает: разбавленную водку и самую скверную водку с наклейками от более дорогих сортов. Тут уже собралась толпа жаждущих похмелиться. Глядите-ка, никак Иисус Лаптев объявился! — слышатся восклицания.