Слава Тарощина - Рожденные телевизором

Трудно быть Жванецким

Юбилейный вечер Михаила Жванецкого проходил по высшему разряду: пятничный прайм-тайм государственного канала, чертог сияет, ложи блещут, выдающиеся представители творческой интеллигенции демонстрируют отменные фарфоровые зубы и счастье приобщения к творчеству с большой буквы. Лишь один человек грустит на этом празднике жизни – сам юбиляр.

И грусть эта, смею думать, не связана ни с возрастом, ни с творчеством (с большой буквы), а с чем-то другим, метафизическим, над чем не пристало задумываться такому успешному медийному лицу, как Жванецкий. Многих его ровесников давно окрестили «уходящей натурой». А у Жванецкого биологический возраст не совпадает с реальным – он востребован, молод, глаз горит, руки рвутся жестикулировать, энергия и фантазия бьют ключом. Зрители-слушатели сегодня и всегда любят его, ждут, ловят каждое слово. Одним словом – счастливый человек. И мало кому есть дело до того, что личность Жванецкого гораздо глубже его публичного амплуа.

Собственно, не было до этого дела и участникам юбилейного вечера. А иначе выступающие здесь первачи, от Олейникова со Стояновым до Хазанова с Новиковой, не позволили бы себе столь низкий уровень реприз, негодных даже для поселковых капустников. Недалеко от них ушли и театральные звезды, каковым по сценарию предписывалось сказать несколько слов «от себя», а затем прочитать одну из миниатюр Жванецкого. Сверхзадачу данного действа популярно объяснил Ярмольник: «Мы на самом деле выходим отмечаться. Нам дали какие-то бумажки, чтобы мы чепуху не несли». Но бумажки не спасли звезд. Удивительно не то, что они несли чепуху (юбилейный жанр – один из самых сложных), а то, что даже мастера калибра Чуриковой, Табакова, Ширвиндта, Юрского скверно справились с рассказами Жванецкого. Гораздо лучше все получилось у людей нетеатральных – Шойгу, Лаврентьева, Парфенова, Познера. И только гениальный клоун Полунин, почувствовавший эпидермой привкус фальши, вышел на сцену, не сказав ни слова – просто поцеловал юбиляра.

Высокое собрание навевало невысокие мысли. В зале царила катакомбная атмосфера ранних девяностых. Легкий градус оппозиционности и самодовольства, дикий восторг от шутки Стоянова «разработку Жванецкого вел лейтенант Вова Путин», все веселы, все любят друг друга, пока мы едины, мы неразделимы, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке… Почему-то в эти минуты особенно сильно почувствовалось, как эти талантливейшие, известнейшие люди, излучающие комплекс полноценности, вот так же легко и весело профукали перестройку, прорабами которой они и значились.

А тем временем в зале продолжал буйствовать пир духа. Деятели искусств дружно обволакивали Жванецкого «общим умиленным слюнотечением» (бессмертная фраза Лидии Гинзбург, точно описывающая любой массированный телевизионный юбилей). Камера не уставала любоваться известными всей стране лицами в партере. Жванецкий приступил к чтению своих старых и новых вещей. Восторги, несмолкаемые овации, Пугачева, цветы. И только глаза юбиляра жили отдельно от этого ликующего действа. Впрочем, именно за вечную невписанность в общий ряд мы и любим Жванецкого.

В России, по моему разумению, существовало два этапа юмористики: 1) смех сквозь слезы; 2) смех как оппозиционный акт. Жванецкий – гениальное дитя второго периода. Период закончился. Дитя выросло. Что делать? Работать, отвечает Михаил Михайлович. И он работает – один в трех лицах. Писатель Жванецкий тяготеет к отточенному слову, чистому звуку, потаенному смыслу. Сатирик Жванецкий бодрит народ, взошедший, словно опара, на смеховой культуре выделки Петросяна и Дубовицкой. Телеведущий Жванецкий служит мыслителем по найму, размышляет о Медведеве и Путине, кризисе и нефти, Ираке и Чечне, ибо он – вечный «Дежурный по стране» (под присмотром Андрея Максимова). Не самый удачный формат для юбиляра, но программа хороша приятной аурой и местом действия, то бишь Красной площадью. Ведь место это, частично превращенное в кладбище, осенено блистательным наблюдением мэтра: «Ничто так не сплачивает народ, как похороны руководства».

И только один раз мы увидели совсем другого Жванецкого – сомневающегося, мучительно преодолевающего дисгармонию бытия. Таким он предстал в программе «Жизнь замечательных людей». Снималась она в Одессе, и, пожалуй, впервые, глядя на экран, подумалось: изображение может передавать запах. Передача остро пахла морем, свежей рыбой, листвой на бульваре и чем-то таким особым, что бывает только в городе Бабеля и Жванецкого. Знаменитейшего писателя повсюду встречали не как высокого гостя, но как родного, близкого человека. Да и сам он все повторял: у меня есть любимая жена, сын, машина, я счастлив… Но камера молча, на одних крупных планах, помечала ту пропасть между видимым и сущим, что гложет общенародного кумира. Особенно поразил один кадр – в центре полупустой комнаты на стуле, сгорбившись, долго-долго сидит М. Ж. в куртке и низко надвинутой на лоб кепке. Камера мучительно медленно наплывает на лицо, и мы слышим признание, дающееся ему ценой невероятного усилия: «Ты стоишь на сцене, а они не смеются. Ты бы уполз на карачках, а нельзя. Возраст идет, ты должен смешить. А не хочется. Все привыкли, что ты смешишь, а самое страшное – и ты привык. Я ведь пишу и грустные вещи. Но публика этого не хочет знать». Порт, чайки, низкое небо, осень. А под «картинку» подложена его любимая голливудская музыка сороковых-пятидесятых. И от бодрой заезженной пластинки, и от этих тоскливых глаз, и от какого-то нереального города веет невыразимой тоской…

Однажды он сам в присущем ему шутливо-афористическом стиле вывел формулу вечного внутреннего конфликта: «Мы мечемся между Басковым и Киркоровым. У одного есть голос, у другого – слух. Вот мы и мечемся между ними, не зная, кого выбрать». Это он о себе сказал. И о нас тоже.

Парфенов прошелся гоголем

200-летие Николая Васильевича Гоголя, к моему удивлению, не стало главным событием дня. Сообщения о нем размещались ближе к концу новостных выпусков и носили дежурный характер. Отныне Гоголь в сознании не самых благодарных потомков окончательно сольется с образами ряженых казаков на подступах к «Октябрьскому», где случилась премьера «Тараса Бульбы», центральное событие юбилея. Умиротворенный Зюганов щедро раздавал интервью и, казалось, уже был готов принять в ряды компартии Тараса Бульбу, отважно перенесенного на экран членом данной партии Владимиром Бортко.

Другое юбилейное событие, напротив, идеально соответствовало моим ожиданиям. Двухсерийный фильм Леонида Парфенова «Птица-Гоголь» непременно получит ТЭФИ и будет демонстрироваться в качестве эталона для студентов. Особенности писателя-юбиляра, в творческой манере которого сошлись мистицизм и реализм, романтизм и дидактика, юмор и фантасмагория, – идеальный повод для превращения его двухсотлетия в выставку достижений народного телевизионного хозяйства. А кто это сможет сделать лучше Парфенова? Тут и поездки Л. П. по гоголевским местам, и спецэффекты от создателей «Дозоров», и трехмерная тень классика, и компьютерная графика, и анимация. С тщательностью сурдопереводчика Парфенов не только рассказывает, но и показывает.

В душе Леонида Геннадьевича живет художник и менеджер. В первом качестве он – человек интуиции и стиля. Во втором – специалист по массовому сознанию и коммерческому продукту (это когда для привлечения рекламоемкой аудитории приглашается Земфира, по-ученически старательно читающая гоголевскую прозу). Художник пишет отменный текст и филигранно отделывает детали. Менеджер постоянно печется о том, чтобы было: а) нескучно; б) модно (любимое словцо автора). Борьба мотивов внутри Парфенова трудноразрешима: слыть самым элитарным человеком в самом массовом из искусств – дело хлопотное.

В «Птице-Гоголе» ощущается легкий налет хлестаковщины. Желание объять необъятное порой приводит к сбоям ритма и вкуса. Призрак Гоголя, который материализуется с завидной частотой эдаким стариком Хоттабычем за спиной у Вольки-Парфенова, уместней смотрелся бы в документалках типа «Плесени». Фраза о «Шинели» «это повесть об убожестве» демонстрирует не свойственную автору легкость в мыслях. Ну а приписывание Даниилу Хармсу сочинения «Веселые ребята» и вовсе вызывает недоумение (авторы остроумнейшего парафраза – Доброхотова-Майкова и Пятницкий).

Впрочем, важны не частности, а концепция. Вряд ли Парфенов в компании Первого канала затеял весьма дорогостоящий проект только для того, чтобы увлекательно напомнить нам биографию писателя «к дате». А тогда для чего же? Вопрос открытый. Парфенов – гений эстетического камуфляжа, он не создает новую реальность, а лишь блистательно ее стилизует. Л. П. полагает, что история нуждается не столько в трактовках, сколько в инвентаризации. В «Намедни» фирменный прием работает отменно, но космос великого писателя плохо поддается инвентаризации. Тут нужна не отстраненность от предмета, а сопричастность. Когда ее нет, то ради эффектного названия можно и трагическую фигуру юбиляра уподобить птице гоголь, которая стала синонимом щегольства и самодовольства.