Генри Киссинджер - Дипломатия
Джордж Кеннан и Уолтер Липпман, двое великих оппонентов в споре на раннем этапе зарождения политики сдерживания, безоговорочно думали именно так. Джордж Кеннан призывал к терпеливому пониманию:
«Мы спотыкались в ряде случаев в прошлом; но наши друзья не использовали это против нас. Более того, на нас лежит тяжкая доля ответственности за то отчаяние, которое подвигло французское и британское правительства на столь плохо продуманную и жалкую акцию»[746].
Уолтер Липпман пошел еще дальше и стал утверждать, что успех Великобритании и Франции — в интересах Америки:
«Франко-британскую акцию будут судить по результатам... Американские интересы, пусть даже мы дистанцировались от принятия самого решения, заключаются в том, что Франция и Британия должны теперь добиться успеха. Как бы нам ни хотелось, чтобы они вовсе не начинали, мы не можем теперь хотеть, чтобы их постигла неудача»[747].
Третья предпосылка американской политики — тайная мечта стать лидером мира развивающихся стран — оказалась неосуществимой. Ричард Никсон, возможно, лучше всех из числа послевоенных американских руководителей изучивший, в чем заключаются национальные интересы страны, поставил Америку в авангард антиколониальной борьбы 2 ноября, за четыре дня до выборов, когда провозгласил:
«Впервые в истории мы продемонстрировали независимость от англо-французской политики в отношении Азии и Африки, которая представляется нам отражением колониальной традиции. И эта декларация независимости наэлектризовала весь мир»[748].
В свете более поздних заявлений Никсона трудно поверить, что это заявление отражало что-то большее, чем следование указаниям.
И это еще не все, что случилось. Насер вовсе не стал вести более умеренную политику как в отношении Запада, так и в отношении своих арабских союзников. Его радикализм не позволил ему признать, что он был спасен лишь благодаря американскому нажиму, даже если бы он и был склонен размышлять по этому поводу. Наоборот, чтобы произвести впечатление на свое радикальное окружение, он ужесточил нападки на умеренные прозападные правительства на Среднем Востоке. В течение двух лет с момента Суэцкого кризиса было свергнуто прозападное правительство Ирака, и на его месте возник один из самых радикальных режимов арабского мира, в свое время породивший Саддама Хуссейна. Сирия также становилась все более и более радикальной. Через пять лет египетские войска вступили в Йемен, как оказалось, в бесплодной попытке свергнуть существующий режим. А поскольку в итоге стратегические позиции, оставленные Великобританией, унаследовала Америка, именно на Америку обрушилась вся ярость насеровского радикализма, кульминацией чего явился разрыв дипломатических отношений в 1967 году.
Не улучшила Америка и своего положения среди прочих неприсоединившихся стран. Не прошло и нескольких месяцев с момента Суэцкого кризиса, как она уже стала котироваться среди неприсоединившихся стран не выше, чем Великобритания. Дело было не в том, что большинство неприсоединившихся стран вдруг почему-то разочаровалось в заокеанской великой державе, — они просто осознали свои дипломатические возможности. Если говорить о Суэцком кризисе, эти нации помнили не то, что Соединенные Штаты поддержали Насера, а то, что Насер добился успеха, ловко натравливая сверхдержавы друг на друга. Суэцкий кризис также впервые послужил неприсоединившимся странам базовым уроком основополагающих истин «холодной войны»: оказание давления на Соединенные Штаты обычно приводило к заверениям с их стороны в добром отношении и к попыткам снять источник недовольства, в то время как попытки давления на Советский Союз могли оказаться рискованными, ибо неизменным ответом Советского Союза была порция неприятных контрмер.
На протяжении десятилетий после Суэцкого кризиса эти тенденции в значительной степени усилились. Осуждение американской политики превратилось в ритуал конференций неприсоединившихся стран. Осуждение советских действий в качестве одного из итогов периодически проводимых встреч неприсоединившихся стран было весьма редким и непрямым. Поскольку статистически невероятно, что Соединенные Штаты всегда неправы, направленность неприсоединившихся стран отражала расчет интересов, а не моральность суждений.
Наиболее глубокие последствия Суэцкий кризис вызвал по обеим сторонам разграничительной линии в Центральной Европе. Тогдашний главный пропагандист Египта Анвар Садат писал 19 ноября:
«Сегодня в мире есть-только две великие державы, Соединенные Штаты и Советский Союз... Ультиматум поставил Великобританию и Францию на свое место — держав не крупных и не сильных»[749].
Союзники Америки сделали тот же вывод. Суэцкий кризис заставил их осознать, что один из основополагающих принципов Атлантического союза, а именно, полное совпадение интересов Европы и Соединенных Штатов, в лучшем случае, верен лишь частично. С этого момента аргументация в пользу ненужности для Европы ядерного оружия, ибо этот континент всегда может рассчитывать на американскую поддержку, наталкивалась на воспоминания о Суэце. Конечно, Великобритания всегда имела независимое мнение на этот счет. Что же касается Франции, то статья во французской ежедневной газете «Попюлер» от 9 ноября 1956 года отразила будущее твердое убеждение Франции: «Французское правительство, без сомнения, вскоре примет решение о производстве ядерного оружия... Советская угроза применения ракет развеяла все мечты и иллюзии»[750].
Не только участники событий в Суэце ощутили на себе отдачу от чересчур резкого размежевания Америки со своими союзниками. Канцлер Аденауэр, лучший из друзей Америки в послевоенной Европе, какого только можно себе представить, откровенно восхищался Даллесом. Но даже он рассматривал американскую дипломатическую деятельность в связи с Суэцем как потенциальное предостережение относительно возможности достижения договоренности глобального характера между Соединенными Штатами и Советским Союзом, при наличии которой дело кончится тем, что Европа вынуждена будет заплатить свою цену.
Случилось так, что Аденауэр был в Париже 6 ноября, в тот самый день, когда Иден и Молле решили уступить американскому давлению. Как сообщает французский министр иностранных дел Кристиан Пино, Аденауэр заявил:
«Франция и Англия никогда не будут державами, сопоставимыми с Соединенными Штатами и Советским Союзом. Германия тоже. Для них остается единственный способ играть решающую роль в мире; а именно, объединиться в масштабе Европы. Англия еще для этого не созрела, но происшедшее в Суэце поможет подготовить ее духовно. Нам некогда терять время: Европа станет вашим ответом»[751].
Это заявление выявляет предпосылки, приведшие к позднейшей выработке совместной франко-германской политики, кульминацией которой явился заключенный в 1963 году при де Голле договор о дружбе и консультациях, подписанный им и Аденауэром.
Великобритания, сделав в значительной степени те же выводы из анализа своей относительной слабости, как и Франция, поставила их на службу совершенно иной политике. Отвернувшись от европейского единства, Великобритания предпочла постоянное подчинение американцам. Еще до Суэца Великобритания вполне осознала свою зависимость от Соединенных Штатов, хотя и продолжала вести себя, как великая держава. После Суэца она стала толковать «особые отношения» с Америкой как основы оказания максимального влияния на принимаемые, в основном в Вашингтоне, решения.
Наиболее пагубно Суэцкий кризис отразился на Советском Союзе. В пределах года с момента зарождения «духа Женевы» Советский Союз умудрился проникнуть на Ближний Восток, подавить восстание в Венгрии и начать угрожать ракетным нападением на Западную Европу. При всем при этом международное недовольство сфокусировалось на Великобритании и Франции, в то время как гораздо более безжалостное поведение Советского Союза в Венгрии нашло, в лучшем случае, лишь формальное осуждение.
Идеологические воззрения и личные качества Хрущева вынуждали его объяснять поведение Америки скорее слабостью, чем приверженностью высоким принципам. То, что началось как пробная продажа советского оружия Египту через Чехословакию, превратилось в крупный советский стратегический прорыв, который внес разлад в Атлантический союз и вызвал поворот развивающихся стран в сторону Москвы с целью добиться максимальных переговорных выгод. Хрущев был в эйфории. Великолепное настроение кремлевского лидера влекло его стремительным образом от одной конфронтации к другой, начиная с Берлинского ультиматума 1958 года и кончая унизительно завершившимся Кубинским ракетным кризисом 1962 года.
