Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6340 ( № 36 2011)
Литература
«Желать должно себе совершенства...»
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ – 80
Очень интересно и в то же время трудно писать о современнике-поэте. Ещё нет устоявшихся воспоминаний, что отдельными ручейками вливаются в цельное море судьбы и творчества. Отклики, отзывы, а то и легенды порой противоречат друг другу, мешают объективной и правдивой картине. Так произошло и с незаурядной личностью, в чьей биографии материала на остросюжетный роман, – Глебом Горбовским. И только давнее душевное притяжение к его стихам, не ослабевшее за десятилетия, даёт мне право рассказать об очень известном ныне поэте, лауреате множества престижнейших премий (чего стоят Государственная премия РСФСР, Александра Невского, Андрея Платонова и недавняя – Союзного государства), но главное – поэте Божьей милостью, любимого читателями аж с первой его книги «Поиски тепла», вышедшей в 1960 году.
Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил...
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом.
Гусь вновь бы крылья распростёр,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга – ягель-мох
и лёд ручья острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец, а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой, одной собой.
Много раз я слышала – и в студенческих, и в туристских компаниях по-своему озорные, непритязательные песенные строки:
Когда качаются фонарики ночные
и тёмной улицей опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.
А дальше – уж вообще чуть ли не народное:
Сижу на нарах, как король на именинах...
Тут надо сразу пояснить, что на нарах Горбовский, слава богу, не сиживал, разве что после скитаний по детдомам недолго похлебал каши в исправительной колонии для подростков, откуда благополучно бежал, нашёл своего отца, с его помощью обзавёлся нужными документами и окончил, как все, семилетку. А до того и под фрицем в деревне у родных побывал, и, потеряв в эти годы мать, Галину Ивановну Суханову, был предоставлен всем ветрам жизни. И даже в армии умудрился двести с чем-то дней провести в качестве наказуемого. Тот ещё характер сложился у Глеба благодаря жизненным мытарствам в отрочестве. И неслучайно даже названия некоторых его книг красноречиво говорят о тех годах: «Сижу на нарах», «Флейта в бурьяне», «Окаянная головушка», «Распутица».
Тема бытовой, а главное – душевной неустроенности была и причиной того, что Горбовский сразу вошёл в круг неофициальных поэтов, то есть не желавших плыть в определённом узком русле, диктовавшемся партийной властью, которая очень зорко следила в ту пору, кто чем дышит и кто что пишет. И не моргнув глазом посылала на те самые нары непослушных чад из среды интеллигенции. В Ленинграде, городе революции, это было привычным делом. «Двойная мораль в творчестве, – пишет Горбовский, – была как бы запрограммирована общественной моралью... Всё ещё было актуальным понятие неосторожное слово, которое не только не печатали – за которое давали срок...» И вот в такое время, вместо того чтобы бороться за мораль в любимом городе, Глеб Горбовский отличается «шедеврами», моментально разлетавшимися по улицам, проспектам и квартирам:
Ты любитель беленькой «Московской»,
Я её поклонник с давних лет.
Вам клянётся сам солдат Горбовский:
В целом мире лучше водки нет.
А если вспомнить, как популярны были в те времена среди поэтов богемные «кухонные посиделки», и, конечно, не без вина (а кроме водки, мало что и было в продаже), то такие мотивы в творчестве Горбовского были по-своему естественны и понятны. Евгений Евтушенко вспоминает: «С Горбовским меня познакомил Даниил Гранин, предупредив: «В нём много наносного, но, поверь мне, – он настоящий поэт».
А сейчас – о том, что не дало молодому талантливому человеку утонуть в окололитературной сумятице, зарыть в землю свой истинный талант, несущий свет читателю замечательными стихами с присущей только Горбовскому интонацией, в которой – и глубина, и афористичность, и точность, и душевность.
...Всё постепенно: красота
подспудно зреет в юном лике,
цветок на куполе куста,
тревога в журавлином крике,
всё, всё – внутри нас и вокруг –
заботе внемлет безупречной:
не перестраиваться вдруг,
но – совершенствоваться вечно!
Вот мы и нашли этот главный ключ, благодаря которому Глеб Горбовский открывал новые двери – туда, где живёт и процветает веками великая русская поэзия. Неслучайно его любимыми авторами были и остаются Блок и Есенин.
Совсем неслучайно! Широта натуры – на замах, на разрыв, притягивающая как искренних почитателей, так и недругов, природность таланта, прямота до вызова узколобой официальщине – естественно, от Есенина, и – гармония слова и строки, высокая поэтическая культура, кровно связанная с фантастически близким и прекрасным Петербургом, – это, конечно же, от Блока.
...А я и до сих пор не знаю,
была ли женщина – земной?
Она, как музыка ночная,
вся колебалась над волной...
И вся закутанная в ткани,
как в шелковистый шепоток,
она столкнула шаткий камень,
и ожил заспанный поток!..
Чуткое ухо расслышит блоковскую мелодию, столь любимую автором.
Кстати сказать, Глеб Горбовский хорошо знал Николая Рубцова и посегодня очень ценит его поэзию. «На моих глазах поэт возник, на моих вознёсся, на моих – ушёл в небытие, оставив после себя светящийся след непридуманной, природной, как разряд грозового электричества, поэзии…» В связи с этим нельзя не отметить, что стихи Горбовского внутренне менее драматичны, ибо судьба пощадила его гораздо более, нежели Рубцова. Он, к счастью, знал родительскую ласку и внимание, в трудные моменты, особенно подростком, было к кому прислониться, получить помощь. Его родители были преподавателями, знали и любили русскую литературу, что не могло не передаться и сыну. Отец Яков Алексеевич, в своё время получивший фамилию от деревни Горбово, откуда в Порхов переехала его семья, был репрессирован, отсидел 10 лет в лагерях, вернулся, снова стал работать и не бросил сына, когда тот по причине молодецкой удали и скверных на ту пору привычек чуть не сошёл «с катушек». Коварная нота дерзкого отчаяния не скоро отпустила Горбовского от себя.
Но жизнь продолжалась, с возмужанием приходила и ответственность за данный Богом талант. К тому же многое благоприятствовало этому. К примеру, в его комнатушке на Пушкинской в Ленинграде побывали чуть не все значительные поэты того времени, в том числе из Москвы. А это, смею заверить читателя, дорогого стоит. Как говорится, с кем поведёшься... «Обстоятельства сложились таким образом, – пишет Горбовский о себе, – что институтского образования я не получил, в студентах никогда не значился, моими университетами было общение с людьми, и одним из своеобразнейших своих факультетов считаю житие на Пушкинской». И далее: «Безо всякой натуги мог бы я теперь составить отдельную книгу из одних только кратких описаний многочисленных визитов, нанесённых мне замечательными людьми в момент (длиною в 5 лет), когда проживал я на Пушкинской улице в 9-метровом зале ожидания».
...Как ясно на сердце. Плывут облака.
Питается прошлое правдой живых.
И ветры, и воды, и взгляд сквозь века
бездонно-прозрачны, как пушкинский стих!
Цветы полевые растопчут стада,
затмит пролетающий спутник звезду.
Я верю, что правду спасёт красота.
Но кто от неправды спасёт красоту?
Кроме ленинградских писателей, что естественно, среди его гостей были и москвичи: Евгений Рейн, знаток западноевропейской литературы, сам поэт, и другие незаурядные творческие личности. В те годы общался Горбовский и с Иосифом Бродским, и с Николаем Рубцовым, и Александром Кушнером. Это было пиршество настоящей поэзии: часами звучали стихи Есенина, Цветаевой, Блока, Гумилёва, Пастернака… И конечно, как же без песен Окуджавы?.. Позднее, в многочисленных писательских поездках, он познакомился со многими поэтами, составлявшими в ту пору цвет литературы, – и с Робертом Рождественским, и Владимиром Солоухиным, и Булатом Окуджавой, и другими. Несколько раз и я присутствовала на подобных мероприятиях и, уже зная Горбовского как поэта, была несколько удивлена его сдержанностью и немногословностью. Не зря говорят: в России надо жить долго. Есть время не только пережить целые эпохи, но и задуматься над собственной судьбой. И уже неслучайны такие слова Глеба Яковлевича: «Религия большинства поэтов – одиночество... И вырваться из одиночества можно, только идя к Богу».
