Газета День Литературы - Газета День Литературы # 151 (2009 3)
– Вот и пойдём сегодня в поле! Там можно будет палить сколько угодно!
Шевцов сам настоял, чтобы отправились они с ружьём в широченное, расположенное между дачным поселком и рекою поле.
Когда оказались на просторе, Наталья Викторовна о своём намерении выстрелить сразу же забыла. Либо жадно глядела по сторонам, либо вдруг просила:
– Ну что ты плетёшься, как роденовские граждане Кале! Давай вернёмся, велосипеды возьмём, и прокатимся хотя бы по вон той тропочке!
Затем всё-таки вспомнила:
– А ты действительно разрешишь мне выстрелить?
– Если согласишься стрелять с открытым ртом…
– …?
– Иначе можешь оглохнуть. Ты что ли не видела, что все охотники, прежде чем стрелять, изо всех сил открывают рот?
– Да ты обманул меня! Обманул! Я по твоим глазам вижу!
Надежда Викторовна бросилась на него, он увернулся, но чтобы не споткнулась она о его ногу, тут же поймал её, она попробовала разжать его руки, вырваться, но он не позволял ей даже пошевельнуться. Тогда она, повернув к нему своё разгорячённое лицо, радостно прошептала:
– А если ты сильнее, то можно я буду кусаться?
– Можно, – разрешил он и, высвободив одну руку, сбросил ружьё с плеча в траву.
– Как же хорошо, что мы в поле вдруг оказались…
– Да…
Затем они, крепко прижавшись друг к другу и почти не дыша, долго лежали в траве и глядели в небо.
– Вот в виде какого-нибудь жучка я бы тут в поле прожила сколько угодно… – сказала она.
– А я… Я положу тебя в коробочку и отнесу домой.
Затем они шли и шли по полю. Опомнились уже у речки. Долго смотрели, как искрится на солнце неслышная её рябь. Медленно пошли обратно.
– А стрелять ты не передумала…
– Не передумала…
Остановились. Он неторопливо расчехлил ружье, достал из кармана куртки патрон, вставил его в ствол. Затем долго прилаживал ружьё в её руки. Оглянулся, чтобы проверить, не напугают ли кого…
И тут же выстрел прогремел…
Первое, что увидел, было её лицо с восторженно распахнутым ртом…
Наконец, придя в себя, она спросила:
– Ничего, что в те кусты я целилась?
– Вообще-то, безопаснее в небо палить…
– Но надо же мне было во что-то прицелиться!
У Шевцова сначала похолодела спина, а потом он и вспомнил вдруг, что когда они стояли у реки, то разглядел он на берегу у вот этих кустов ещё и рыбака. А потом этот рыбак пропал из виду и он о нём забыл…
– Над-д-до же… – пробормотал Шевцов.
– Ой, а ты такой бледный…
– Ж-ж-живот вдруг скрутило… – нашёлся он, потому что от страха у него похолодел даже живот.
Она заморгала глазами.
– Я сейчас… – сказал он, и побежал к реке.
Но она, положив ружьё, устремилась за ним.
– Ты-то куда? Стой здесь и жди меня! – взревел он.
– Ой… – она хихикнула и тут же честно от реки отвернулась. – Я не догадалась, что ты с животом побежал…
Тех секунд, пока он, спустившись к реке, приближался к ставшему видимым с берега трупу рыбака, хватило, чтобы принять вот это единственно верное решение: жену он отведёт домой, затем вернётся на поиски якобы выпавшего из кармана мобильника и при этом якобы впопыхах забудет оставить дома ружьё, затем перетащит труп метров на сто от куста, сделает один выстрел в небо, и… будь что будет! В крайнем случае, у него появится возможность внушить жене, что это он сам нечаянно застрелил человека. И, значит, сам должен сидеть в тюрьме…
Но и представить жену, провожающую его в тюрьму, он не мог. И теперь так ненавидел её за беспомощность, за полное отсутствие в ней обыкновенного житейского мужества… Так он теперь её ненавидел! И – так завидовал всем тем счастливцам, у которых жёны обыкновенные, у которых жёны как каменные бабы – хоть ты в тюрьму садись, хоть ты лопни, хоть ты кол ей на голове теши…
От великой жалости к себе он, наверно, разрыдался бы, если б труп в этот миг не приподнял голову.
Шевцов остановился как вкопанный.
– Ты чего, мужик? – спросил труп хрипловато.
Шевцов, крадучись, подошёл поближе. Но и крови на трупе не было…
– Вам плохо? – спросил Шевцов неожиданно визгливым, как у подростка, голосом.
– Что-то меня разморило… Ничего ж не ловится с самого утра. Вот я и прикорнул. А что, хорошо вот так, на ветерке…
Шевцов для приличия постоял, а потом, опомнившись, побежал к жене.
Она стояла, всё так же честно отвернувшись от берега и потому, наверно, скучая.
Шевцов бежал, боясь даже на секунду потерять её из вида.
Почувствовав его взгляд, она повернулась в его сторону.
Шевцов, сделав последние шаги, вдруг обессилел и рухнул прямо ей под ноги.
– Да что с тобой! – вскрикнула она перепуганно.
Но он ничего внятного не мог сказать. Потому что, разрывая ему горло, пыталось вырваться из него какое-то чудовищное, может быть, слоноподобное рыдание.
Сквозь слёзы увидел её застывшие от ужаса глаза, с диковатою улыбкою, вымолвил:
– Ты не бойся, это я от радости плачу…
– Славочка… Славочка…
– Просто я понял, что ты вдруг выздоровела… – соврал он и опять разрыдался… – Ты сегодня стала прежнею…
Она словно онемела.
А он, вдруг успокоившись, подтянул к себе уже зачехлённое ружьё, опираясь на него, поднялся, скомандовал:
– Всё, пошли домой.
– Славочка! Славочка! – задыхаясь и еле поспевая за мужем, кричала она. – Да зачем же ты так за меня переживал! Я ведь не знала, что ты так можешь переживать!
– А ты думала! – выцедил он сквозь зубы, но, вспомнив, как за неё он и вправду всегда переживал, опять затрясся от упруго протискивающихся сквозь горло рыданий.
На даче, не снимая ружьё с плеча, упал на её матрас, обхватил голову руками и затих.
Она сначала попробовала его растормошить. Потом обняла его. Потом легла рядом, но с такою осторожностью, словно он был только что врученным ей в роддоме младенцем. А он оставался как мёртвый.
Затем она вдруг вскочила и стала вышагивать вокруг мужа, как часовой. При этом лицо её выражало прямо-таки чистейшее восхищение.
А нашагавшись вдоволь, она опять присела рядом с мужем, попробовала его пошевелить. Шевцов же сам перевернулся на спину. Но оказалось, что он спит…
И она с прежним восхищением стала глядеть на теперь уже спящего мужа. И когда Шевцов проснулся, то обнаружил себя накрытым одеялом и с подушкой под головой. А жена сидела на складном стульчике и не сводила с него глаз…
До конца дня Шевцов оставался как в глубоком похмелье. И лишь иногда, смущённо улыбаясь, бормотал: "Вот видишь, какой я слабак… Это всё нервы! Никогда не думал, что и у меня есть эти чудовищные дамские нервы!"
Настроение Надежды Викторовны сменилось, между тем, на вполне обыкновенную тревогу. Она взяла мобильник, прокралась на веранду, стала советоваться со своей мамой. Но Шевцов всё-таки мог расслышать её слова: "Ты представляешь, Славочке показалось, что я выздоровела… Ну, мне теперь уже и самой кажется, что я выздоровела! Да! И он так обрадовался… так обрадовался, что случилось с ним нечто похожее на нервный срыв… Да… да, я сама виновата, сама, дура, его всегда мучила… Но я вроде бы действительно выздоровела! Раньше не замечала, а теперь вдруг поняла, что всё у меня прошло… Корвалола ему дать? А у меня тут корвалола нет… И боярышника нет… Отец советует водки ему налить? А сколько? Да, я понимаю… Но ты представляешь, я даже не думала, что мужчины так могут переживать… Даже рыдал! Ага, я ж никогда не видела, чтобы он плакал… Да, оказалось, что он тоже может рыдать…"
Далее она сама вдруг разрыдалась и совещание с мамой прервалось.
Отпуск дожили они на даче, словно оглохнув от того покоя, который вдруг вошёл им в души. Приезд в Москву решили отметить званым ужином, но получилось, что пригласили только старика Прохорова. Он заявился принаряженным по такому случаю в белую рубаху с галстуком, гладко причёсанным. Сначала шутил без умолку и в охотку пригубливал водку, потом вдруг погрустнел и сказал:
– А вы опять, как два голубка, глазами своими на меня, старика, сияете…
