Итоги Итоги - Итоги № 35 (2012)
Кольцов отстаивал высокий смысл медицинской генетики, а президиум АН СССР заставлял его отказаться от «лженаучных извращений». Руководил заседаниями специальной комиссии Отто Шмидт. Он требовал от Кольцова, чтобы тот дал «соответствующий разбор своих лжеучений в том или ином научном журнале... это долг всякого советского ученого, элементарный долг перед партией». Осенью 1940 года Кольцов поехал в Ленинград. В гостинице «Европейская» у него произошел инфаркт. 2 декабря он умер. Его жена написала о смерти Кольцова письмо в Москву... и умерла...
Членом комиссии, осудившей Кольцова за работы по евгенике, был Хачатур Коштоянц — завкафедрой физиологии животных биофака МГУ с 1943 по 1961 год. Я, студент, с нетерпением ждал его лекций. Но к лекционной деятельности он вдруг охладел. Ему было явно скучно. Мы, естественно, не знали почему. И только много лет спустя я понял возможную причину этого удручения. Когда пришло время баллотироваться в академики, в президиум академии поступила телеграмма: «Лжеученому Коштоянцу не место в академии наук». Действительным членом он не стал, продолжал руководить кафедрой в МГУ и сектором в Институте эволюционной морфологии имени Северцова. Прожил Хачатур Седракович всего 60 лет.
— Но ведь гнобили не только генетиков.
— Досталось и врачам. В начале 1953 года было развернуто «дело врачей-вредителей», преимущественно евреев. В газетах появились сообщения о том, что «подлая рука убийц и отравителей оборвала жизнь товарищей Жданова и Щербакова». Пошли аресты по всей стране. В газетах одна за другой появлялись статьи с описанием вредительского лечения, проводимого евреями в разных городах страны. Появились слухи, что евреи прививают рак своим пациентам. И даже зубные врачи, мол, ухитрялись делать это при пломбировании зубов. В стране нарастал психоз. Можно было ожидать погромов.
Для оформления обвинительного заключения нужны были эксперты. За таким заключением обратились к выдающемуся фармакологу профессору Василию Васильевичу Закусову. Он был известен резкостью и даже грубостью по отношению к сотрудникам, не подбирал выражений, распекая их, не позволял сотрудницам появляться даже жарким летом в неофициальном одеянии, например без чулок. На него часто обижались, хотя и признавали профессиональные достоинства. И когда к нему обратились с просьбой подписать экспертный анализ рецептов для лекарств, которые выписывали «врачи-вредители, чтобы ускорить смерть своих больных», он, взяв перо, четко и спокойно написал: «Лучшие врачи мира подпишутся под этими рецептами». И был арестован. Легенды говорят, что в тюрьме он совсем «распоясался» и стесняться в выражениях перестал совершенно. Во всяком случае ничего для пользы следствия от него не добились.
Я к началу 1953 года уже как молодой специалист работал в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУ). Не все евреи — сотрудники института — были профессорами или доцентами. Не все были арестованы. Но все, кроме двух, были уволены с работы. Сделано это было традиционным способом. От райкома партии в институт прибыла комиссия, составленная почему-то из чиновников Министерства путей сообщения. Во главе комиссии состояла Ковригина — министр здравоохранения СССР. Члены комиссии заседали в большой комнате за длинным столом. Вызывали очередную жертву — в торце стола стоял специальный стул. Из личного дела зачитывали какие-то бумаги, задавали невнятные вопросы. Затем за закрытыми дверями что-то обсуждали и выносили решение: «Для работы в ЦИУ непригоден». Так вот выгнали всех евреев за исключением двух. Один из двух был я. Второй — кладовщик материального склада. Почему меня не выгнали? Думаю, из-за сложившегося таинственного образа — молодой выпускник университета по особому заданию работает по атомной проблеме в опасных условиях и в тесном контакте с МГБ. А дело было в следующем.
8 сентября 1951 года я пришел в ЦИУ — на кафедру медицинской радиологии, где должен был заниматься секретной работой в рамках атомного проекта. В гостайну меня, конечно, не посвящали. Но каждый день мне привозили контейнеры с радиоактивными изотопами. Звонок от вахтеров: «Груз привезли!» Как правило, привозили груз два капитана госбезопасности, младшим по званию не доверяли. Это были мощные, жизнерадостные дядьки, доставлявшие радиоактивные вещества в тех же автомобилях, в которых до этого возили арестованных. Ко мне они были дружелюбны. Я только потом понял, почему. Оказывается, считалось, что от радиоактивности помогает спирт. Им на двоих выдавали бутылку. Двум мужикам бутылка на двоих — это очень неплохо! А радиоактивности они боялись, поэтому переносить и забирать груз приходилось мне. Часто свинцовых контейнеров должной толщины не было. Когда я сам для себя посчитал дозу, которую получаю ежедневно, то понял, что довольно быстро отдам концы. И решил: надо сделать дистанционный прибор. С колоссальным увлечением я смастерил длинную-предлинную пипетку, под два метра, чтобы на расстоянии производить необходимые манипуляции. Представьте себе, что набрать надо было, например, 0,4 миллилитра вещества. Тогда я сделал перископ, лупы, лампочку, зеркала. Все это крепилось на двухметровой доске. Выглядело приспособление внушительно и неудобно. В этот период в нашем институте, часть которого была задействована в атомном проекте, стали появляться странные люди, явно сотрудники госбезопасности. Ходили, что-то вынюхивали. Один из них стал входить со мной в контакт. Он видел, как мне привозят груз, как я достаю свою «винтовку». Помню, он подошел ко мне и тихо-тихо, поскольку секретно, спросил:
— Это у тебя ружье?
— Да.
— Атомное?
— Да.
Тогда он, потрясенный, удалился. И скоро все-все знали, что я разрабатываю атомное оружие, и меня никто не трогал. Эти люди были тупые…
На том зловещем собеседовании, как и полагалось, присутствовала секретарь партбюро института Лаптева. Она хорошо ко мне относилась и явно предварительно изложила версии моих таинственных занятий. Там были намеки на особое, создаваемое мною оружие и крайне опасный, но столь нужный стране характер моей работы. Я об этом додумался позже. Но тогда, сидя на стуле для жертв, был настроен меланхолично и на вопросы отвечал невнятно и не по делу. Как оказалось, это было расценено необходимостью не раскрывать секретный смысл моей работы. Мне посоветовали... беречь здоровье и пожелали успехов.
При описании советской жизни надо бы специально обрисовать облик женщин-парторгов. Это было характерное явление. Аккуратно причесанные, в изящном и скромном одновременно платье, они не без грации исполняли любые, сколь угодно злодейские партийные директивы. С ними лучше было не ссориться.
— Вы столько лет проработали лицом к лицу с изотопами. Неужели все прошло бесследно?
— Ежемесячно я сдавал кровь на анализ. В апреле 53-го выяснилось, что у меня резко падает уровень лейкоцитов. Точнее, у меня их так мало, что я понимаю: скоро умру. Меня прикрепили к врачу, и я постоянно ходил на прием. Прихожу как-то раз и вижу такую картину, которая до сих пор перед глазами, — настоящий Вермеер — «Девушка, читающая письмо...»: волосы так слегка свисают и по щекам текут слезы. Это была студентка-практикантка, она записывала слова врача. На столе лежит бумага, на которой, как потом оказалось, написан мой приговор. Доктор показывает мне: «Видите график, у вас есть четыре месяца жизни». Дома я ничего не сказал. В самом деле, до августа еще далеко, а жена все хотела на юг. И мы поехали под Алупку. К сентябрю я вернулся на работу. А в октябре, к удивлению врача, пришел на очередное обследование. Приблизительно в это время появилась мысль о создании на физфаке МГУ кафедры биофизики, первой в стране. На ней зазвучало свободное научное слово. И это в стране, где тогда еще боялись произнести слова «ген» и «хромосома».
Первым лектором у нас был Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, ученый с мировым именем, который ранее получил 10 лет лагерей. Мы со Львом Александровичем Блюменфельдом создавали программу. Сам он читал замечательные лекции по физической химии, квантовой механике применительно к биологическим задачам. Мне был поручен двухсеместровый лекционный курс «Биохимия». Я читал его 52 года. Очень быстро стали вырастать наши первые студенты, становились аспирантами, преподавателями.
14 октября 64-го Хрущев был смещен, его заменил Брежнев. Для нас это означало окончательное падение Лысенко. Немедленно новый президент Академии наук Мстислав Всеволодович Келдыш образовал комиссию по проверке научного содержания работ Лысенко. Результат был очевиден. Вся постройка мичуринской биологии рухнула в одночасье. Но время было потеряно. А как догонять, когда в школах учили биологию по мичуринской генетике. Кстати, мало кто сегодня знает, что никакого отношения Иван Мичурин к мичуринскому учению не имел. Он умер раньше, чем Лысенко и Презент сообщили о существовании «мичуринской биологии», и никакой ответственности за все последующие безобразия и преступления, совершаемые под его именем, Мичурин не несет. Нашел его на самом деле Вавилов. И очень поддержал деятельность садовода-опытника, который к наукам никакого отношения не имел. Он был убежден, что посредством прививок плодовых растений, то есть сращивая со стволом и корнями одного дерева ветви другого, получает новые наследуемые признаки. Пытался он получить наследуемые признаки и посредством создания особых условий выращивания родительских растений. Но никакого успеха, естественно, не достиг. Таким образом, мы 16 лет получали неправильное образование.
