Газета Завтра - Газета Завтра 253 (92 1998)
Надо сказать, странное положение, сложившееся в этом отношении (и не только в математике), обращало на себя внимание многих, и многие об этом говорили в частных беседах. Но Понтрягин принадлежал к числу тех немногих, кто рискнул сказать об этом достаточно публично и пытался для нормализации положения предпринять конкретные шаги, которые считал правильными. Об этом он говорит в “Жизнеописании”. Он пишет, например, на первых его страницах: “Я упорно сопротивлялся давлению международного сионизма, стремящегося усилить свое влияние на деятельность Международного союза математиков. И этим вызвал озлобление сионистов против себя”. Во всяком случае агрессивных выпадов против Понтрягина было очень много, причем, кажется, особенно раздражало, что его научный уровень поставить под сомнение было невозможно. Обо всем этом тоже можно прочесть в “Жизнеописании” - там даже есть глава “Клевета”. Но поразительно, что преследователи не оставляют Понтрягина и за гробом. Например, одно из основных достижений Понтрягина, которое всегда называлось “Принципом максимума Понтрягина”, вдруг, как по какому-то сговору, стали называть “Принципом максимума в оптимальном управлении”, причем новое название усвоили даже те, кто за несколько лет до того пользовались прежним.
Или всего месяц назад в Москве состоялась международная конференция, посвященная 90-летию со дня рождения Понтрягина. А за несколько месяцев до того одна дама-математик (мало прославившаяся в своей специальности) разослала по всему миру призыв бойкотировать конференцию, так как она является “сборищем фашистов”. Впрочем, “сборище” прошло с большим успехом.
Возвращаясь к “Жизнеописанию” Понтрягина, я не могу не отметить его уникальное свойство: это редкие мемуары, не приукрашивающие их автора. Понтрягин предстает далеко не безгрешным ангелом - но страстной, сильной, неповторимой индивидуальностью. Например, видно, как он ревнует к Колмогорову (хотя, с другой стороны, как я рассказал выше, своим мужественным выступлением он помог избранию Колмогорова академиком). Или в конце “Жизнеописания” можно увидеть картину, знакомую по временам “застоя”: власть стариков в некоторой области, в данном случае - математике. Это была группа математиков преклонного возраста, из которых некоторые в лучшие свои годы прославились своими работами, а некоторые - не прославились. Но они заняли ключевые посты, обеспечивающие влияние на положение дел в математике и использовали их для поддержки лиц, с ними связанных. Причем, чем старше члены этой “руководящей” группы становились, тем меньше они чувствовали нашу науку и тем больше подпадали под действие личных влияниий. У них было не очень много рычагов влияния: они могли препятствовать изданию некоторых книг, не разрешать поездки по приглашениям иностранных университетов, способствовать присуждению премий (Ленинской и других, менее престижных), влиять на выборы в Академию Наук. Эту группу математиков часто обвиняли в “антисемитизме”, что было совершенно неверно (ситуация - типичная для положения в нашей стране в те годы). Конечно, среди тех, кому не разрешали выехать за границу или издать свою книгу, были евреи - просто потому, что они были среди желающих поехать по заграничному приглашению или издать книгу. Но было и много других, не выделявшихся никакими признаками, кроме того, что они были “не свои”. Вот пример, который, по-моему, обладает убедительностью математического доказательства. На каждом всемирном математическом съезде (раз в 4 года) присуждаются медали молодым математикам. Впервые такая медаль была присуждена советскому математику по фамилии Новиков. Я входил тогда в состав комиссии по присуждению медалей (конечно, общался я только письменно). И помню, что выслушал много упреков в том, что действовал “не посоветовавшись” (хотя я, конечно, советовался с теми, чье мнение для меня было весомо, но надо-то было “советоваться” с начальством). И это при постоянных тогдашних разговорах о “советском патриотизме”! Новикову не разрешили поехать получить свою медаль (съезд происходил во Франции). Более того, председателю французского оргкомитета съезда сказали, что Новикова нельзя выпускать, так как он - тяжелый алкоголик (что было бессовестным преувеличением). Через какое-то время медаль была опять присуждена советскому математику - на этот раз по фамилии Маргулис. Его тоже не пустили получить свою медаль. Но это вызвало бурное возмущение во всем математическом мире как проявление “советского антисемитизма”. Однако тогда случай с Новиковым надо было бы квалифицировать как “советскую русофобию”. Но так вопрос почему-то никто не ставил (в том числе - он сам). Мне кажется, здесь как на ладони вся картина “советского антисемитизма” тех времен.
Так вот, с этой “правящей группой” в математике у Понтрягина долгое время были весьма натянутые отношения - что и было понятно ввиду его независимого характера. Но в какой-то период они решили включить его в свой круг. И мне кажется - понятно, с какой целью. Ввиду решительного, боевого характера Понтрягина, его нежелания скрывать свои убеждения и скрываться за чужими спинами - его можно было подтолкнуть на такие решительные действия, в которых остальные члены “синедриона” себя проявить не хотели. Думаю, что Понтрягин понимал ситуацию, но считал, что тем не менее он может таким образом принести пользу советской математике. Вся эта картина развернута в последних 20-30 страницах “Жизнеописания”. Как раз тогда он его и писал. Но в последние годы своей жизни Понтрягин явно стал тяготиться этим своим окружением. Он стал от этой “правящей группы” отдаляться. А под конец - что было неизбежно при его темпераменте - и совсем с ними рассорился. Я уверен, что если бы он составлял свое “Жизнеописание” на 2-3 года позже, то добавил бы много интересного на эту тему.
И наконец, еще одно обстоятельство очень важно для оценки книги. Уже после смерти Понтрягина я узнал, что одной из его любимых книг была “Жизнь Бенвенуто Челлини, написанная им самим”, и даже название его “Жизнеописания” носит следы этой симпатии. В обеих книгах очень много общего: простой, но сильный слог; выпуклое, вплоть до деталей, описание жизни и особенно поразившая меня черта - рассказ о себе без всяких прикрас. Больше того, много общего и между авторами. Прежде всего - сила воли, энергия, напряжение всех жизненных сил. Это психология бойца, всеми средствами отстаивающего свою правду. Живи Лев Семенович Понтрягин в XVI веке, и его вполне можно было бы представить себе с “колючим кинжальчиком” или “с кинжалом в левой руке, а со шпагой - в правой”, как говорит о себе Челлини. Если Челлини писал, что он “никогда не знал, какого цвета бывает страх”, то это применимо и к Понтрягину. Одинаково и отношение к своему труду. Челлини пишет, что “сразу же заболел бы, если бы не стал работать”. У Понтрягина: “Если во время занятий кто-нибудь приходил к нам и мне приходилось общаться с ним, у меня возникало ощущение физической боли, вызванное необходимостью оторваться от занятий, чего я все-таки сделать не мог. Я разговаривал и в то же время продолжал думать”. Общей является и откровенная радость и гордость успехом. У Челлини: “Все великие и труднейшие работы, которые я сделал… все они отлично мне удались…” У Понтрягина: “Работа эта сопровождалась бурными, эмоциональными переживаниями. Бывали случаи, когда, обнаружив сделанную мною ошибку, я приходил в полное отчаяние. А ее исправление приносило мне, конечно, огромное облегчение и радость”. Челлини переходил от одной области искусства к другой и даже к военному делу: он был исполнителем музыки, ювелиром, скульптором, занимался фортификацией и артиллерийским делом. Так же и Понтрягин переходил от одной области математики к другой, начиная от самых абстрактных и вплоть до связанных с очень конкретными приложениями, так что был избран почетным членом Международной академии астронавтики.
Классическим эпизодом в книге Челлини считается рассказ о том, как он отливал статую Персея. Он работал с “таким трудом, что он был для меня невыносим; и все-таки я силился”. К тому же от огня, необходимого для литья, загорелась крыша. “Сражаясь таким образом с этими превратными обстоятельствами несколько часов, пересиливая намного больше, нежели крепкое здоровье моего сложения могло выдержать, так что меня схватила скоротечная лихорадка, величайшая, какую только можно себе представить, ввиду чего я был вынужден пойти броситься на постель”. Он решил, что умирает, и заснул. Тут ему привиделся человек, который объявил ему, что работа испорчена. Вскочив, он увидел, что огонь ослаб и “металл весь сгустился, то, что называется, получилось тесто”. Он вновь развел огонь, и так как металла недоставало, велел бросать в горн всю металлическую посуду в доме. “После того как я исправил все эти великие неистовства, я превеликим голосом говорил то тому, то другому - неси сюда, убери там!” Статуя была спасена, уже перед самым рассветом он бросился в кровать, а утром проснулся здоровым.
