Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
Негина. Ну, вот видишь ты; значит, я глупа, значит, ничего не понимаю… А мы с маменькой так рассудили… мы поплакали, да и рассудили…
Тургенев в «Вешних водах» описывает ситуацию, в которой маменька сговаривается не с дочерью, а с претендентом, то есть она непосредственно регулирует их отношения и даже то, как проходит само объяснение:
Вы знаете, какой совет я взял на себя преподать вам, вы знаете, чего желает ваша матушка и о чем она меня просила, – но чего вы не знаете и что я обязан вам теперь сказать, – это то, что я люблю вас, люблю со всею страстью сердца, полюбившего в первый раз!
<…>
– Ваша матушка, – заговорил Санин, как только стук тяжелых ног затих, – сказала мне, что ваш отказ произведет скандал (Джемма чуть-чуть нахмурилась); что я отчасти сам подал повод к неблаговидным толкам и что… следовательно… на мне – до некоторой степени – лежала обязанность уговорить вас не отказывать вашему жениху, господину Клюберу…
И далее везде, уже в советской литературе, фигура матери, изжитая новой советской идеей семьи и брака, воскресает и воскресает как рудимент, родимое пятно:
У Грековой, в «Хозяйке гостиницы»:
– Мама, это мой жених.
Анна Савишна несказанно удивилась: господи помилуй, жених – какой-то военный, да почти пожилой… Откуда? Александр Иванович поцеловал руку будущей теще (она все прятала ее под фартук), но вообще был скован, неразговорчив.
У Крона в «Бессоннице»:
– Нет, – сказала Ольга с неожиданной суровостью. – Нет, Олег Антонович, не позову. Было время, когда я очень хотела, чтоб вы зашли ко мне, познакомились с моей мамой. Мне это было необходимо, а вам ничем не грозило. А теперь я так занята, что у меня никто не бывает.
Кто же такая на самом деле эта маменька, неизменно являющаяся в любовное объяснение не только в русской, но и в европейской классической прозе?
Очевидно, что сам по себе образ матери – это архетип. Достаточно сказать, что в большинстве языков, даже относящихся к разным языковым группам, это понятие обозначается одним и тем же словом. Вот, смотрите: mom, mommy, mum, mummy, ma, mam, mammy, maa, amaa, mata – английский и родственные ему языки; māma (妈妈/媽媽) – по-китайски, máma – по-чешски; maman – на французском и персидском языках; maadar – по дари; մայր [mɑjɹ] – по-армянски; mamma – на итальянском и исландском; mãe – по-португальски; ema – на эстонском; má или mẹ – по-вьетнамски; mam – на валлийском; eomma (엄마, IPA: ʌmma) – по-корейски; matka – по-польски, словацки; madre – по-испански, по-итальянски; matrice – по албански; matr – на санскрите; (metér, μητήρ) mitéra, μητέρα или mána, μάνα – на греческом языке.
О чем это свидетельствует? О тех самых универсалиях, которые в каком-то количестве сохранились со времен единой, пангейской цивилизации. Мать – это синоним жизни, ее источник, главный инструмент выживания. Вокруг него, этого образа, творится великое столпотворение культуры – от «Медеи» Еврипида до «Матери» Горького.
Именно поэтому мать присутствует повсеместно в религиях, культах, мифах и как следствие этого – в искусстве.
А что же в русской прозе?
Представленные выше ипостаси «маменьки» показывают, что любовное объяснение расписывалось как бы на три, а не на два голоса.
Кто же такая мать? Кто? Она управляет будущим, зная, что правильно, а что нет, ей нельзя перечить, она незримый свидетель всего происходящего, ее нельзя ослушаться, сама ее осведомленность об объяснении делает его почти что свершенным делом.
Заглянем в глубины мифологии. Архитипически мать – это начало, и именно мать отвечает за «следующее начало», которое коренится в намечающемся союзе между претендентом и его избранницей. Мать здесь подобна президенту подлинно демократической республики, отвечающему за воспроизводство власти (как правило, эта его обязанность даже записана в Конституции), то есть за появление нового президента. Круг должен замыкаться, жизнь не должна останавливаться. Поэтому голого чувства здесь мало. Союз, который должен образоваться – многомерная реальность, и его создание должно учитывать многие обстоятельства. И дело здесь не только в материализованных координатах такого союза: сословные ограничения, история отношения родов, семей и другие социо-культурные факторы. Дело здесь также и в том, что сама русская семейная традиция отводит именно матери эту роль – выдать дочь замуж, и отводит именно потому, что за всей этой ситуацией выбора спутника стоит архаичная триада любовь – брак – судьба, где эту самую всезнающую, всевидящую и всерешающую судьбу воплощает именно мать. Почему? А потому, что именно она присутствует при рождении дочери и знает «что ей на роду написано». Откуда? От сестер Суджениц, которые приходят к колыбельке новорожденного и обо всем там договариваются.
Эта материализация судьбы в образе матери никак не препятствует осуществлению высшей, регулирующей судьбы встрече героев. Героя, претендента посылает сама судьба – так часто говорит его избранница, но эта судьба скорее восходит уже не к сестрам-Судженицам, а к другой славянской мифологической истории, в которой существо Суд или Усуд, управляющее судьбой, посылает людям Сречу или Несречу (встречу или невстречу). Эта встреча и есть та самая, единственная и наиважнейшая, определяющая их судьбу.
В античной мифологии, давшей образный ряд европейской культуре, мотива суда, связанного с судьбой, нет. Материнская функция реализована в персонаже другого рода – в Фортуне, римской богине плодородия, счастья, случая и удачи. Фортуна – это, конечно, тоже мать, само ее имя произошло от латинского глагола ferre, означавшего носить, вынашивать.
И не только Фортуна. Так, во всех религиях мира существуют богини матери: Деметра в древнегреческой мифологии, Парвати – индийская богиня-мать, Венера – в древнеримской мифологии, королева Мая – буддистская богиня, мать Будды, Исида – в древнеегипетской мифология, Лада, Макошь – в славянской.
Очевидно, что европейские героини (например, из романа Джейн Остин «Гордость и предубеждения») ссылаются во время любовного объяснения совсем не на Фортуну и Венеру, а на кого-то, кого в отличие от них, следует бояться. А именно на «матриархатную» мать, правительницу, казнящую и милующую. Маменька приходит в любовное объяснение прямехонько из эпохи матриархата, сохранив, пожалуй, только в этой ситуации, свою власть и влияние на судьбу.
Все сказанное помогает понять, в чем заключалась и на что опиралась особая материнская власть, на которую девушка ссылается во время любовного объяснения. Но куда она делась сегодня? Почему современные героини больше не пугают женихов матерью, которая вот-вот должна выйти на сцену?
С моей точки зрения, в нашей стране роль родителей в жизни следующего поколения была абсолютно разрушена советским строем и в особенности годами репрессий. В Европе эта роль была разрушена иным потрясением – сексуальной (студенческой) революцией 1968 года. Чем больше свободы у любви, тем меньше власти остается у матери. Советская идеология порушила множество архаичных культов, заменив их своими, не менее глубоко укоренившимися культами. Ребенка воспитывали ясли, детский сад, школа, армия, студенческие строительные отряды, а его родители, не отрываясь от производства, строили светлое будущее. Советские идеологи отрицали такое мракобесное, с их точки зрения, понятие как судьба. Нет судьбы, есть сила воли и стремление, преодолевая трудности, двигаться вперед. У всех советских людей – одна судьба, строить коммунизм, а значит не о чем говорить трем сестрам у колыбели младенца, и родившая его мать ни какой тайне не осведомлена.
Вторым, непременно встречающимся элементом любовного объяснения является отъезд. В чем же его функция? В том, что героев постоянно куда-то зовет труба? Отнюдь нет! Уехать – это немного умереть, говорят французы. Но почему? Потому что большое видится на расстоянии, но, увидев большое, это расстояние уже невозможно сократить? И почему отъезд имеет такое особое значение в русском любовном объяснении: фраза «я завтра уезжаю» до сих пор магически воздействует на собеседника, которому, по сути, предоставляется последний шанс исправить ошибку предыдущего молчания о своих чувствах.
Давайте посмотрим, как герои пользуются предлогом отъезда и для чего:
У Лермонтова в «Герое нашего времени»:
Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду – куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки: тогда вспомни обо мне и прости меня.
Здесь отъезд – показатель отчаянья добиться взаимности.
У Тургенева в «Отцах и детях»:
