Валерий Аграновский - Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
Итак, собственный опыт журналиста (подчеркиваю: собственный!), его знания, эрудиция, информированность и, кроме того, найденные им факты — это и есть источники возникновения замысла. Других я не знаю. Впрочем, могу допустить ситуацию, при которой кто-то из коллег подкидывает журналисту свои мысли, подыскивает факты, помогает «родить» тему, делится своими знаниями и размышлениями. Раз, второй, третий, ну четвертый, а потом… наступает предел. Рано или поздно, но надо петь собственным голосом, а не под чужую фонограмму, и, если выяснится профессиональная несостоятельность журналиста, ему придется либо влачить жалкое существование посредственности, либо расставаться с профессий.
Потому что истинный журналист не тот, кто собирает чужие идеи, а тот, кто щедро одаривает собственными.
Тема
В музыке тема — это «мотив, мелодическое построение, часто с гармоническим сопровождением, лежащим в основе произведения». Прекрасно. А в журналистике? «Энциклопедический словарь» дает такое определение: «Тема — обозначение круга жизненных явлений или вопросов, которые отобраны автором и изображены в его произведении… с определенных идейных позиций».[22]
Лично меня такая формулировка не устраивает. По ней выходит, что любой материал, отобранный автором, становится темой. «Отобрал», положим, такое вполне житейское явление, как любовь, — и это тема? Соревнование — тема? Преступность — тема? Да нет. Это было бы слишком просто. Не надо ломать голову не только над вопросом «о чем писать?», но и над вопросом «как писать?» и «зачем?».
Полагаю, если событие не просто «обозначено», если явление не только «отобрано», а выражено к нему отношение автора, вооруженного мыслями, тогда и можно говорить о наличии темы. Не просто «преступность» как явление, а «причины преступности», и не просто «причины», а «социально-психологические», — это уже ближе к тому, что называется «темой». А что я, собственно, сделал? Сузил круг вопросов, и только? И выдаю результат за «тему»? Отнюдь! Я всего лишь определил главное направление журналистского поиска и проявил свою позицию, как бы заранее провозгласив, что в нашем обществе кроме двух известных и «общепринятых» причин преступности пережитков прошлого в сознании людей и влияния буржуазного окружения — есть третья причина: социально-психологическая, и я намерен сделать акцент на ней.
Итак, тема, по-моему, — это главная мысль или сумма мыслей, выражающих отношение автора к явлению, которое он выбирает для исследования и последующего изображения в своем произведении. Такое определение помогает журналисту не просто «отобрать» явление, но осмыслить его, выявить свою позицию, точно соответствующую духу времени и состоянию современного читателя, и это может гарантировать высокий уровень убедительности и доказательности будущей публикации, наполнить ее доводами и резонами и, самое главное, мыслью, если угодно — идеей.
Небезынтересно знать, что понимал под «темой» А. М. Горький. «Тема — писал он, — это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жизнью, но гнездится во вместилище его впечатлений еще не оформленно и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нем позыв к работе ее оформления».[23] Горький имел в виду «тему» беллетристического произведения, но мы, очевидно, не без оснований можем распространить это определение на журналистику. Обращаю внимание читателя на то, что главное в горьковском определении: тема — это идея! Не явление, всего лишь «отобранное» автором, как толкует «Энциклопедический словарь», а идея! Таким образом, механическому действию М. Горький предпочитал действия, освещенные мыслью.
Поворот темы
Начну с примера. В 1928 году мой отец А. Д. Аграновский, в ту пору работавший в «Известиях», отправился по заданию редакции в Сибирь. Там на его глазах неожиданно лопнула, развалилась одна из первых коммун. Дело происходило, прошу не забывать, в период, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой коммуны считалось великой победой, а провал — великим поражением, и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и воспевание коллективных хозяйств. И вдруг — нате вам, лопается коммуна!
О чем писать? Как писать? Какая «вырисовывается» тема на основании факта, ставшего известным журналисту? Примерно такие вопросы, предполагаю, стояли перед газетчиком. Не пожалеем «времени», чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного в «Известиях» под названием «80 из 5000»:[24]
«В дверях раздался оглушительный стук, и в хату ворвались человек десять.
— Что такое?!
Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, перебивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.
Да, несчастье. Минут пятнадцать назад поселок Алексеевский остался без… женщин. Уложив в драги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъехались во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романово, а кто в соседний округ, — и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак!
Только полчаса назад закончилось организованное собрание, на котором был принят устав коммуны, только пятнадцать минут назад восемьдесят рук поднялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя „Пролетариат“, не отзвучал еще в ушах и в сердце каждого из нас незабываемый „Интернационал“, и вдруг — развал коммуны. Бабы не хотят в коммуну. Они тоже голосуют, но… кнутами по лошадиным задам. Ах, бабы, черт возьми!
В углу коммунар делится впечатлениями:
— Авдотья, спрашиваю, все равно придешь. Нет, отвечат, не приду. Не прокормишь, говорю, детей. Спасибо, грит, вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим. А если, грит, не прокормим, тебя заставим. И ручку подает…
— Ни, хлопцы, — встает секретарь коммуны Амос Ефимович, — не тую воду дуете…
И он произносит на своем смешанном украинско-русском диалекте целую речь.
— Жизнь не стоит на точци замерзания…
Он горячо и страстно упрекает коммунаров в том, что „наши жены жили за нашими спинами“, что они никогда ничего не видели хорошего, что, думая о коммуне „годами и годами“, коммунары не подготавливали к этой думке жен, не просвещали их, не учили…
— Эх, хлопцы, — говорит он, — мы в два месяца побороли Колчака, а вы не удужите женок своих за десять рокив. Сором!»
И вот к какому повороту темы приходит журналист, размышляя над фактом:
«Что весит больше на социальных весах: коммуна из 80 дворов или эти слова: „Спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим детей. А если нет, тебе заставим…“ Негодовать ли, что в Каменском округе стало на одну коммуну меньше, или радоваться, наоборот, что в глухой Сибири появились новые женщины, которые поняли наконец, что они тоже люди, что они тоже имеют право распоряжаться своим хозяйством, жизнью и судьбой?.. Неловко ставить так грубо вопрос, но что делать, когда проблема эта, несмотря на одиннадцать лет существования Советской власти, остается по сей день проблемой актуальной».
Потом журналист вспоминает другую коммуну — не на 80 дворов, а на 5000, где не только не было массового бегства женщин, но едва ли хотя бы одной из них пришло в голову оставить мужа. Но женщина в этом селении не имела права сидеть с мужем за одним столом, не выходила на базар, не смела разговаривать с посторонним мужчиной. Мудрено ли, что мужья записывали жен в коммуну, не только не спросив их согласия, но и не объяснив, и не рассказав даже, куда их записывают.
«И вот в свете сибирского случая, — спрашивает журналист, — можно ли сделать вывод, что полурабское правовое положение этих женщин — положительный фактор социалистического строительства, ибо женщины не удирают, а бегство сибирских женщин из коммуны „Пролетариат“ — отрицательный фактор социалистического строительства, поскольку коммуна стала под угрозой развала?»
Не является ли бегство сибирских крестьянок явлением пусть болезненным, но положительным, поскольку отражает их проснувшееся гражданское самосознание… Крестьянка, которая доросла до той степени сознательности, когда она может в любой момент порвать с мужем, курятником и коровой, — это ли не тот элемент, в котором больше всего нуждается сейчас наша коммуна?
Вот, собственно, и весь пример. Свежая, острая для своего времени и глубокая мысль автора обеспечила неожиданный поворот теме, что, в свою очередь, не могло не привлечь внимания общественности к событиям, происшедшем в далекой сибирской деревне.
Да, никакой факт, даже кричащий, сенсационный, не может «повлиять на умы», если он не осмыслен автором, не снабжен размышлениями, доводами, резонами, не обеспечен темой, имеющей свой портрет. Сенсация сама по себе чаще всего рождает кривотолки, оставляет читателя в недоумении, не организует его отношения к событию, факту, а в итоге не формирует общественного мнения, не будит общественной мысли, стало быть, не способствует выполнению главной задачи журналистики. Не помню в своей практике случая, когда бы я взялся за перо, соблазнившись «потрясающим» фактом, не попытавшись прежде трансформировать замысел в тему. Нет темы — и такое бывало, — и я без сожаления отказывался от написания материала. Потому что просто нечего сказать читателю. Голая сенсация в журналистике — это гром литавр в оркестре, звучащих вне всякой связи с мелодией и содержанием.
