Захар Прилепин - TERRA TARTARARA. Это касается лично меня
Первая строка представляет собой оригинальное созвучие с четвертой, вторая с пятой, третья с шестой. Тот же способ рифмовки и в следующей строфе:
Прикажет — и лягу проспектом у ногИ руки серебряными панелямиОпущу ниц —РуноМолчания собирать хорошо в кельиЗрачков сетью ресниц.
«Руки галстуком» — не только образец поэтического изящества, поэма пронизана высоким смысловым напряжением.
Первая строфа представляет собой риторическое, словно ни к кому не обращенное предложение «обвязать вкруг шеи белые руки галстуком», то есть обнять, подойдя сзади, такой жест со стороны женщины предполагает и прощание, и нежность.
Затем рисуется удручающий ландшафт, средь которого возникло это мучительное желание чьих-то белых рук.
Строфа вторая рассказывает о том, что влюбленным не обязательны слова, чтобы понять друг друга, их общение, когда «глаза вышивают на тишине узоры немых бесед», — это иная степень понимания. Но безумие меченных неразделенной любовью еще прекраснее, оно в своей мученической красоте поднимается «выше голубых ладоней поднебесья» — выше них только суд Господа.
В третьей строфе появляется образ лирической героини, не только одарившей поэта страданием, но и создавшей — как ему кажется — мир для него, на который в середине пятой строфы герой смотрит заплаканными глазами сквозь оконные стекла:
Не было вас — и не было сумерек,Не горбился вечерИ не качалась ночь.Сквозь окноНа улицы, разговаривающие шумом рек,Выплыл глазами оплывшими, как свечи.
Затем поэт констатирует течение времени: новое утро, минуты, часы, октябрь, новая зима:
Вечер-швейцарВ голубой ливрее — подавал ПетербургуОгненное пальто зари.Почему у одних глаза швыряютсяЗвездной пургой,А у других не орут даже как автомобильные фонари?
И снова голые локтиЭтого, этого и того домаВ октябре зябли,И снова октябрь полировал льдомАсфальтов серые ногти,И снова уплывали часы, как корабли.
Кажущееся безумие героя — отстраненно и ясно. Здесь впервые мелькает мысль о никчемности любимой, в глазах которой нет ни звездной пурги, ни даже искусственного света электричества. Поняв это, пережив осень и зиму, весной поэт оживает:
Не было вас, и все-такиСтал день, вытекли сумерки,Сгорбился вечер и закачалась ночь —Потому что: время перебирало четки,Дымилось весной,И солнце мякоть снега грызло золотой киркой.
(Только не подумайте, что последние две строки рифмуются. Дательный падеж «кирки» имеет прямое отношение к «сумеркам», а тот же падеж «весны» рифмуется со словом «ночь».) Итак, поэт оживает, но лишь для того, чтобы вновь, заразившись прекрасным и жутким чувством, выглядеть в глазах белолицей, но равнодушной и не умеющей полюбить — жалким паяцем:
Никнуть кривымиГубами клоунаК лицу белее чем сливки.Спутанной гривойВолн новой любви разливТопит маяками зажженные луны.
Как это тонко — «маяками зажженные луны»!
Расчесывая всезнающую голову, поэт рассматривает расширение собственных зрачков в отражении опасной бритвы:
Открою у ладони синий желоб —Прольется кипяток,Вольется лед.
С начала 20-х Мариенгоф работает с неправильной рифмой, как человек, наделенный абсолютным слухом:
Утихни, друг.Прохладен чай в стакане.Осыпалась заря, как августовский тополь.Сегодня гребень в волосах —Что распоясанные кони,А завтра седина — что снеговая пыль.
Безлюбье и любовь истлели в очаге.Лети по ветру, стихотворный пепел!Я голову крылом балтийской чайкиНа острые колени положу тебе.
Что же касается содержания этих математически выверенных строф, то стоит отметить, что вскоре лирическая героиня из стихов великолепного Мариенгофа исчезнет напрочь. «Звездную пургу» он увидел в другом.
Позже, в «Записках сорокалетнего человека», Мариенгоф напишет: «Не пускайте себе в душу животное. Это я о женщине».
Женщина для него понятие негативное.
Все женщины одинаковы. Все они лживы, капризны и порочны. Неверность подругам декларируется Мариенгофом как достоинство. В зрелых стихах его не найти ни чувственной дрожи, ни смутного ожидания, ни нежных признаний.
Страсть к женщине — это скучно, да и о чем вообще может идти речь, если рядом друзья, поэты и верность принадлежит им, а страсть — Поэзии.
Мариенгоф, как никто из его собратьев по перу, тяготеет к традициям романтизма. В описании шальных дружеских пирушек и в воспевании заветов мужской дружбы Мариенгоф — прямой потомок Языкова.
Удел дев — именно так в традициях романтизма Мариенгоф называет своих подруг — сопровождать дружеские собрания, внимать, по возможности не разговаривать.
Мариенгоф ницшеанствует:
Люди, слушайте клятву, что речет язык:Отныне и вовеки не склонюНад женщиной мудрого лбаИбо:Это самая скучная из прочитанных мною книг.
Зато с какой любовью Мариенгоф рисует портреты имажинистов, сколько блеска и точности в этих строках:
Чуть опаляя кровь и мозг,Жонглирует словами Шершеневич,И чудится, что меркнут канделябровые свечи,Когда взвивается ракетой парадокс.Не глаз мерцание, а старой русской гривны:В них Грозного Ивана грустьИ схимнической плоти буйство(Не тридцать им, а триста лет), —Стихи глаголетИвнев,Как псалмы,Псалмы поет, как богохульства.
Девы в вышеприведенном стихотворении упоминаются как часть интерьера, некая досадная необходимость поэтического застолья, и нет у них ни примет, ни отличий. Иногда поэт снисходит до разговора с ними (хотя это скорее монолог), время от времени разделяет с ними ложе. Однако преданный собачьей верностью лишь поэзии и мужской дружбе поэт считает правилом хорошего тона цинично заявить:
Вчера — как свеча белая и нагая,И я наг,А сегодня не помню твоего имени.
Имена же друзей-поэтов вводятся в стих полноправно, имена их опоэтизированы.
Сегодня вместеТесто стиха меситьАнатолию и Сергею.
И в трудные времена, и в дни радости — только другу на колени «голову крылом балтийской чайки» может положить поэт. Ждать его утешения, верить лишь ему.
Не любимая есть, а друг.Льдины его ладоней белое пламя сжимают лба,Когда ставит на перекрестках золотые столбыНовое утро.
И если однажды Мариенгоф срывается и на миг отказывается от своих слов о неприятии женщины, то тут же говорит: «Друзья, друзья, простите мне измену эту». А еще через несколько минут после любовного признания оговаривается, что эта внезапная страсть всего лишь приключение, забавный случай…
И уже в следующем стихотворении с прежней уверенностью звучит клятва:
Зеленый лоб рабочего стола,Я в верности тебе клянусь,Клянусь:Лишь в хриплый голосОстрого пера влюблятьсяИ тусклые глаза чернильницЦеловать.
Мариенгоф даже рад своей бесчувственности к женщине:
И хорошо, что кровьНе бьет, как в колокол,В мой лобЖелезным языком страстей.Тяжелой тишиной накрой,Вбей в тело лунный кол,Чтобы оно моглоСпокойно чистоту растить.
Однако верность Музе и отрешенность от мира не есть аскетизм. Несмотря на, мягко говоря, прохладное к ним отношение, женщины Мариенгофа любят. Он высок и красив, он блистательно саркастичен, и даже развратничает он с вдохновением. С изысканной легкостью и, скорее всего, первым в классической русской поэзии Мариенгоф описывает, что называется, запретные ласки:
Преломил стан девий,И вылиласьЗажатая в бедрах чаша.Рот мой розовый, как вымя,Осушил последнюю влагу.Глупая, не задушила петлей ног!..
Дев возбуждают цинизм Мариенгофа и, пред ним, собственная обнаженная беззащитность:
Мне нравится стихами чванствоватьИ в чрево девушки смотретьКак в чашу.
Но суть действа, что бы оно собой ни представляло, всегда одна — все это во имя Поэзии, слово изреченное выносится на суд друзей — конечно же, поэтов. Категории моральности и антиморальности, по словам самого Мариенгофа, существуют только в жизни: «Искусство не знает ни того, ни другого».
