Вожделенные произведения луны - Елена Черникова
И сегодня Кутузов денег не нашёл. При отсутствии друзей это действительно трудновато. Аня опять катала его по городу, названивая очередным знакомым, но их унесло по командировкам, всех. Подозрительное упрямство судьбы.
Время не терзает, всё пока терпит. «Какие странные у Ани волосы — белое золото! — на миг отвлёкся от несчастий Кутузов. — Никогда таких не видел, никогда». И вдруг уснул, совершенно вымотанный.
Жена, заслышав сонные посвистывания, пробудилась окончательно. Она и не спала, больше прикидывалась. Чувства скребли, жгли, всё на свете чуждо и в голове не умещается.
Всё на свете в прямом значении.
Всё: внешность её, год от года горше пугающая людей. Муж, собирающий Библии, не веря в Бога ни секунды. Сын, отдалившийся в грусти, встревоженный материнской грубостью, криком, швырками, — да он ещё не всё знает. Батюшка в душном храме, куда всего три раза зашла, но мерзости нахваталась на сто. Погодите у меня все вы.
Всё бушует на белом, белом до черноты, белом свете. Одна лишь ты, морщинистое полено, лежишь, не нужная ни мужу, ни сыну. И как ни ходи туда, не меняется мир. Ни по воскресеньям, ни по будням.
Туда — это вообще-то в храм, но женщина запредельно обиделась на храмы. Обиделась на радостных волосатых батюшек. Обиделась на Бога. Там все учат друг друга смирению. Но эталонов, образцов хвалёного смирения нет. Где ваша экспозиция?
Обида — ещё слабо сказано. Женщина обиделась на буквы, потому что из них сложены обидные до слёз слова. Женщина обиделась на слова, потому что ни одно из них не описывает любовь к ней. Женщина не согласна любить этот мир, в котором все только говорят и пишут, и ничего никто не делает, чтобы ей лично, ей персонально хоть на миг стало легче!
Муж опять весь день шастал; хорошо хоть вернулся без покупок. Да и шкаф-то заперт, а бросить новую пришелицу куда попало — муж не допускает вольностей.
Поломанную старуху не привёз обратно, значит, уговорил мастера и будет спать по-человечески, без военных действий. Как надоел он со своей войной. Как надоело всё! Ну ничего. Есть чем утешиться. Утереть им носы.
Глянув опасливо на спящего супруга, женщина выбралась из-под жарко-постылого одеяла, чугунно припарившего её как утюгом, и, набросив старый махровый халат в затяжках и петлях, на цыпочках упорхнула в кухню и накрепко закрыла плотно пригнанную дубовую дверь с латунными цилиндрическими ручками, полированно пылающими золотом.
Вот скажите, отчего рухнула книга? А, не знаете, профессор, муженёк мой дорогой. А я не только варила кофе — я писала заповеди, а принадлежности для сотворения мира у меня там, на высшей полке. Библию вашу, сударь, всю такую важную, туда я поставила, дабы не заметили вы моего канцелярского углового устройства. Там ручка и бумага. И адрес. И конверты. Бланки патриотических организаций, отксеренные с применением бесхитростных технологий: берёшь документ, закрываешь текст бумагой с вырезами, копируешь — вот тебе чистый бланк и даже с номером входа. Подлинник возвращаешь по принадлежности. Тишина, порядок. Главное — порядок и подход. А я умею подойти к патриотам, они жёсткие.
Копируешь десяток, это с избытком, а потом пишешь на них всё. Что тебе угодно! Угодно тебе. Тебе. То есть мне, морщинистому полену, которое больше не может всего этого, мир заполонившего, переварить. Надо взболтать мир. Помилуйте, это не зависть. Зависть примитивна. И не хитрость. Глупость и хитрость — родные сёстры. Устанавливаю гармонию.
И запечатываешь. Как ни странно, лучшее, пряное чувство — при запечатывании письма, хранящего твои свежие мысли. Пока пишешь — трудно: сомнения, повороты, абзацное членение текста — это важно. Муж давно рассказал ей, как умеет он по абзацному членению текста обрисовать незнакомого человека: где у того троюродный дедушка бабушку встретил и что из этого вытекло. Нельзя резать абзацы по-своему, как если бы писал от себя. Первая заповедь — чтобы тебя не узнали. Перчатки можно и не натягивать. Работать мешают, а проверять всё равно никто там не будет. Никакой же уголовщины нет, и никакого шантажа. Так, просто взволнованные судьбами родины люди собрались и выкладывают наболевшее. Я тебе, сука, покажу, как ангельским голосом, изо всех репродукторов! Левитан, тоже мне.
Тсс. Набросок.
«Уважаемый главный редактор! Во вчерашней программе госпожи Е., — вывела твёрдая рука, — выступал некий профессор. Он даже академик. Под предлогом любви к православию он рассказывал, будто на уроке физики, про действие положительной обратной связи. А также отрицательной обратной связи. Он…»
Женщина призадумалась: не чересчур ли косноязычно? И как-то простецки. Не поверят. Это не уровень. Надо по-другому. Всё-таки надо как-то применить филологические навыки, хоть один раз в четверть века.
Начало точно переделаем. Как муж говорит: представим себе целевого адресата и его фоновые знания. Что содержится в коммуникативном фонде этого человека? Что он любит, что ненавидит? Представили? А теперь напишем первый абзац. Он должен содержать только известные вашему адресату возбудители. Всё в первом абзаце должно быть узнаваемо. Только узнаваемые слова! И тогда он, ваш читатель, с относительной гарантией доживёт с вами до второго абзаца, где уже можно поселить и новые вводные.
Как часто жена слышала всё это, когда муж, даже болея, отсылал студентам новые лекции в записи. Ни один профессор не совершал таковых подвигов: температуря, кашляя, начитывать на диктофон и отсылать в университет очередную порцию высшего образования. Магиандр относил записи в деканат, а там, уже зная несусветную ответственность Кутузова, всякий раз изобретали способы заставить студентов прослушать лекцию в отсутствие профессора. И ведь получалось!
Переосмысляя преамбулу, жена профессора без труда ощутила себя примерной ученицей. В деле порождения текста она доверяла мужу вполне. Вообразила целевого адресата: женщина, перлюстратор по призванию, она горбатится в отделе писем радиостанции. Первый читатель всех посланий в редакцию, сия прислужница правды скопирует письмо и передаст реальному адресату, указанному на конверте, а дубликат отнесёт хозяину, владельцу радиостанции, чтобы все по очереди увидели, как искренне беспокоится народ, не желающий слушать эти бредни впредь. Итак, уважаемый Иван Иванович…
Желая взбодриться, писательница-неофитка поставила на плиту кофейник, чиркнула, спичка сломалась. Насыпала порошок. Озноб и волнующие предчувствия. Упоительное ощущение: порядок на земле устроить можно! Слово всемогуще! Продолжим.
Какова она, перлюстрирующая женщина? Вряд ли она молода и прекрасна. Значит, пенсионерка, воодушевлённая своей последней полезностью. Боится утратить хорошее место, а может, и надбавки за рвение. Чувствует и любит свою власть над молодыми сотрудниками, имеющими право идти в эфир когда захотят и с кем захотят. Чем они там занимаются, интересно? Вот хорошо бы в студию камеры наблюдения! А чтобы чего не подумали, вывести сигнал в Интернет. Все подумают, что у редакции нет секретов, а на самом деле эти твари, ведущие, не смогут пудрить носики перед лицом православной общественности. Да, она должна быть именно такой.
Поехали. «Здравствуйте, глубокоуважаемый Иван Иванович! Мы регулярно слушаем вашу радиостанцию и очень её любим, доверяем, советуем её друзья и знакомым…»
Так, опять не то. Похоже на лесть. Да и тривиально. Все с этого начинают. Сердце застучало. Не пойдёт. А может, взрыднуть? Прямо в лоб, с ходу, с маху? Не могу-де молчать! Даже дыхание участилось…
Женщина раскраснелась, ощутив невиданный прилив сил и вдохновения не ниже пушкинского. Или боратынского. Да! Боратынский. Прикинемся сумасшедшей экзальтированной психичкой, не ведающей что творит, но как юродивая несущей прямо истину за истиной.
«Нет, обманула вас молва! По-прежнему дышу я вами, — так сказала бы я вам, уважаемый Иван Иванович, о работе вашей радиостанции, но не могу. И надо мной свои права вы не утратили с годами! — это я точно, без лести. Слушаю, слушаю, но есть занозы. Другим курил я фимиам! Но вас носил в святыне сердца! — как сказал поэт. Молился новым образам, но с беспокойством
