Газета Завтра - Газета Завтра 239 (78 1998)
“Центральному комитету Коммунистической партии Испании.Товарищу Хосе Диасу.
Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а - общее дело всего передового и прогрессивного человечества.Братский привет!И. Сталин”.Это были не только слова. В те же октябрьские дни в Испанию прибыл теплоход “Комсомол”, на котором находились тридцать советских инструкторов-танкистов с полусотней танков. В конце октября в Картахену прибыл “Курск”, доставивший истребители, бомбы и бензин…4 ноября состоялся боевой дебют истребителей, сразу же прозванных испанцами “чатос” - “курносые”. Это были “И-15”. Они атаковали в небе над Мадридом итальянский самолет-разведчик. Правда, он успел ускользнуть, воспользовавшись появлением двух итальянских истребителей “Фиат-32”. Но зато оба “Фиата”, охваченные огнем, полетели вниз.Фашисты начали наступать на слабо укрепленные позиции республиканцев, прорвали их в ряде пунктов и подошли к первой полосе обороны Мадрида. В первые дни ноября, обладая огромным превосходством в боевой технике, они вынудили республиканцев отступить к окраинам столицы. Правительство Кабальеро, окончательно потеряв веру в возможность успешной защиты города, покинуло его. За ним поспешили министерство обороны и штаб фронта, возложив обязанности по руководству обороной Мадрида на комитет обороны. Комитету были даны полномочия в случае необходимости сдать Мадрид врагу.Именно в эти дни в Мадриде родился лозунг: “Они не пройдут!” Именно тогда впервые вступили в бой с фашистами солдаты интернациональных бригад, вынеслись в небо верткие “чатос”, атаковали фашистов советские танки. Правда, их было в эти дни еще очень мало: Кольцов пишет о танковом взводе, о шестерке танков, которые перебрасывали с места на место, посылая каждый раз туда, где трещали и рвались республиканские линии.“Встреча всюду была трогательно-радостная, пехотинцы бросали вверх шапки, аплодировали, обнимались, даже садились на танки, когда они шли вперед, в атаку. Танкисты с утра были оживлены, потом устали, стали молчаливы. Который день без отдыха, по четыре часа сна! Они все-таки выходили еще и еще, десятки раз на холмы, стреляли безостановочно, разгоняли скопления пехоты противника. Накалялись стволы пушек, механизмы пулеметов. Не было воды для питья. Огонь противника их огорчал мало. Пули барабанили, как крупный дождь по железной крыше. Опасно было только прямое попадание крупнокалиберных снарядов. И все-таки танки шли, прорываясь вперед сквозь артиллерийскую завесу, они шли на орудия и заставляли их умолкать”.СЕГОДНЯШНИЕ ИСТОРИКИ - и наши, и зарубежные - единогласно утверждают, что помощь Испанкой республике, оказанная Советским Союзом, хотя и оказалась значительно меньше той, которую получал генерал Франко от западных стран, однако же сыграла осенью 1936 года решающую роль. Русские советники и интербригады привнесли порядок и дисциплину в ряды республиканской армии. Столь же решающей была и материальная поддержка: 648 самолетов, 347 танков, 60 броневиков, 1186 орудий, 20486 пулеметов, около пятисот тысяч винтовок. Три тысячи советских добровольцев прибыли в Испанию в те годы: военные советники, летчики, танкисты, моряки. Двести из них погибли. Пятьдесят были удостоены звания Героя Советского Союза.
Николай Кузин “СПЛОШНОЕ СЕРДЦЕ”
1 Посмертная характеристика как “лучшего и талантливейшего”, которую дал Маяковскому Сталин, с одной стороны, вознесла поэта над всеми другими, исключая даже минимальные оттенки критического характера в его адрес, но, с другой стороны, - уже в наше время - дала возможность безапелляционно зачислять его… в число придворных виршеплетов-агитпроповцев. Однако, если снять с него вериги “державной” характеристики эпохи минувшей и наветы современных “реформаторов” от литературы, то можно непредвзято узреть в нем поистине “сплошное сердце”, то есть необыкновенно отзывчивого, может быть, самого ранимого и нежного (после Есенина) словотворца, каких знавала русская поэзия в ХХ веке. И самого, пожалуй, цельного, хотя про его “раздвоенность” толковали все, кому только было не лень. (А как же - ведь сам поэт признавался, что “смирял себя, становясь на горло собственной песни”.)Однако не будем забывать и такую его “исповедь” из стихотворения “Верлен и Сезан”:Поймите ж -лицо у меня одно -одно лицо,а не флюгер.2 Гениальность Владимир Маяковского признана всем миром.Но странное дело: признают за Маяковским гениальную мощь человеческой энергии, его гений “низвергателя”, “разрушителя” традиционности, и совсем редко поминают его созидательное деяние на литературном поприще. Справедливы ли столь странные утверждения?И да, и нет.Из огромного вороха работ, посвященных Маяковскому за последние десятки лет, пожалуй, 90 процентов попросту извращают творчество великого поэта.Лучше всех о Маяковском сказали, на мой взгляд, его современники, тоже великие поэты.“…Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще будет нас ждать”, - заявила Марина Цветаева вскоре после смерти Маяковского. Она же определила его как “первого в мире поэта масс”.“Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт”, - говорил о раннем Маяковском Борис Пастернак в “Охранной грамоте”, где, между прочим, абсолютно несправедливо назвал все творчество поэта после Октября 1917 года бездарным.Скупо, но очень весомо и емко отозвался в 20-е годы о Маяковском его всегдашний супротивник на поэтической ниве Сергей Есенин: “Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном - и многие о него споткнутся”. В есенинском замечании, кажется, и следует определять точку отсчета в суждениях о Маяковском.3 В автобиографии “Я сам”, написанной в 1922 году, Маяковский вспоминал свое детство в Грузии, писал: “Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к Северу. На севере разрыв. Мечталось - это Россия. Тянуло туда невероятнейше.” Примечательнейшее признание русского человека, у которого “стихи и революция как-то объединились в голове”, признание, проливающее свет на кровную связь поэта с землею его предков, позывные которых он впитал с материнским молоком. С той самой землею, про которую он скажет проникновенные слова в поэме “Хорошо!”:Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы,но землю,с которойвдвоем голодал, -нельзяникогдазабыть!Нам со школьной скамьи внушали, что Маяковский - бунтарь и… оптимист. Но элементарный здравый смысл вопиет против такой примитивной характеристики поэта хотя бы потому, что бунтарство, мятежность являют собой следствие постоянной неудовлетворенности, мало что имеющей общего с неунывной жизнерадостностью. “Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека” - разве может так сказать записной оптимист?4 Да, Маяковский, конечно же, был жизнелюб, зачастую даже несколько бравировал своим показным оптимизмом “(Лет до ста расти нам без старости”), но ранимая душа его всегда пребывала в состоянии тревожных предчувствий и прозрений, далеких от прагматического бодрячества:Я в плену.Нет мне выкупа!Оковала земля окаянная.Я бы всех в любви своей выкупал,да в дома обнесен океан ее!В поэме “Люблю” Маяковский определил свое мирочувствование как “сплошное сердце”. И это не было гиперболой, хотя таким тропом поэт очень часто пользовался в своей стихотворной практике. “Сплошным сердцем” был, по сути, сам Маяковский как человек и художник на всех отрезках своего творческого поведения, исключая разве что моменты писаний “о пробках Моссельпрома” и в прочих агитках.Страстное желание поделиться с другими всем, “чем владеет моя душа”, присуще Маяковскому раннему - задорному, задиристому бунтарю-индивидуалисту (“Послушайте!”, “Облако в штанах”, “Человек”), и Маяковскому зрелому, умудренному, прошедшему путь от восторженного прославления революции (“150 000 000”, “Владимир Ильич Ленин”, “Хорошо!”) к определенному разочарованию в ее идеалах (пьесы “Баня”, ”Клоп”), но все равно ощущающему себя “советским… заводом, вырабатывающим счастье”.Нынче много пускают стрел в Маяковского, ставя ему в вину, прежде всего, “спевку” с большевистским режимом. Но не будем забывать опять же, что оды большевикам слагали и те, кто возведен теперь на поэтический Олимп как мученики коммунистической тирании (Пастернак, Мандельштам и даже Ахматова).5 Может быть драма Маяковского заключалась в том, что он всей душой поверил в идеалы утопии и нередко действительно “смирял себя, становясь на горло собственной песне”. Но это не было продиктовано конъюнктурными соображениями, это было чистым порывом “сплошного сердца”, еще в юности вопрошавшего:Послушайте!Ведь, если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно?..Значит - это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!Он искренне верил, что Октябрьская революция и есть “зажигательница” звезд, столь необходимых людям, и за это славил ее, “рёволицую”.Зажженные звезды нужны, чтобы выбраться из мрака ночной тьмы, и тут у поэта не было никаких сомнений, что революция - правое дело. Ну а во всех других случаях, когда ясно, когда дорога освещена, скажем, солнцем, - нужны ли еще подобные светоносцы? - Нужны! - утверждает поэт, но - уже вовсе не из племени революционных “зажигальщиков”, а из когорты иных путеводителей, имя которым - поэты, могущие “светить всегда, светить везде, до дней последних донца (“Необычайное приключение…”).“Необычайное приключение…” - это программное для Маяковского стихотворение, одно из самых светоносных в русской поэзии - напрочь опровергает бытующее мнение о якобы упрощенном отношении Маяковского к предназначению поэта: откликаться на злобу дня, исполнять некий социальный заказ. Нет, в декларируемом призыве “светить всегда” слышится открытая перекличка и с пушкинским пророком, получившим божественный наказ “глаголом жечь сердца людей”, и с лермонтовским поэтом, чей голос “звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных”.6 Сознавая себя в мире бойцом, Маяковский и здесь стремился слиться с теми, в ком видел провозвестников человеческого счастья (“Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс”). Опять заблуждение? Возможно. Хотя, как говаривал мудрейший Федор Тютчев: “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…”Маяковского упрекают (возможно, и не без оснований) в космополитизме. Да, увлеченный опять же коммунистической идеей интернационального братства, он искренне полагал, что в будущем люди предпочтут “без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем”. Однако в стихотворении “Прощанье” (из заграничного цикла) читаем:Подступайк глазам,разлуки жижа,сердце мнесентиментальностью расквась!Я хотел быжитьи умереть в Париже,если б не былотакой земли -Москва.Или:Землю, где воздух,как сладкий морс,бросишьи мчишь колеся, -но землю,с которою вместе мерз,вовек разлюбить нельзя.7 Вместе со своей землей и своим народом поэт попал в водоворот событий, расколовших общество на два непримиримых лагеря, и оказался в стане с теми, кто вышел “строить и месть в сплошной лихорадке буден”. Подчеркну это еще раз - вместе со своим народом. Так будем же поосторожнее с порицаниями в адрес могучего человека, отдавшего все порывы “сплошного сердца” своему времени и своей эпохе:Мы будем работать,все стерпя,чтоб жизнь,колеса дней торопя,бежала в железном маршев наших вагонах,по нашим степям,в города промерзшие наши.Позывные этих сердечных порывов слышны и нам, увы, утратившим, к сожалению, ощущение слитности “моего” и “нашего”, но тут уж никакой вины поэта нет. Он был и остается и ныне огромным одиноким утесом, возвышающимся “над бандой поэтических рвачей и выжиг”. Потому что знал силу настоящих слов.Я знаю силу слов, я знаю слов набат.Они не те, которым рукоплещат ложи.От слов таких срываются гробаШагать четверкою своих дубовых ножек.Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,но слово мчится, подтянув подпруги,звенит века, и подползают поездализать поэзии мозолистые руки…
