Газета День Литературы - Газета День Литературы # 131 (2007 7)
Вот она, Швейцер, убеждена – и это истина в последней инстанции. "Кто не с нами – тот против нас", а "кто не сдается – того уничтожаем!"
Возмутительная навязчивость, наглость автора "Открытого письма" в суждениях и о Марине Ивановне. Как это она не могла разглядеть, что за человек писатель Н.Асеев? Нашла к кому обратиться за помощью для сына! А ведь "имела возможность узнать Асеева в Москве". "Обращалась к нему в Чистополе…" Ох, не хватало тогда Марине Ивановне наставницы вроде Швейцер! Вот уж она научила бы, как жить и бороться, направила бы на путь истинный…
"Никакой специальной "травли" Цветаевой в эмиграции никогда не было. Была сложная и трудная жизнь Поэта в разрыве со Временем, в нежелании сколько-нибудь к нему приспосабливаться…" – продолжает Швейцер. Но судить о жизни Цветаевой, может, лучше все-таки по её строкам, а не по философическим экзерсисам американки?
…1926 год. После Праги – Париж, и Марина Ивановна пишет: "В Париже мне не жить – слишком много зависти. Мой несчастливый вечер, ещё не бывший, с каждым днем создаёт мне новых врагов… Если бы Вы только знали, как всё это унизительно…"
О том времени говорит и муж Марины Ивановны Сергей Эфрон: "Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не по душе. Был на встрече Нового года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи "недорезанных буржуев", жирных, пресыщенных и вяловесёлых (все больше евреи), они не ели, а драли икру и купались в шампанском. На эту встречу попала группа русских рабочих, в засаленных пиджачках, с мозолистыми руками и со смущёнными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, но сгорел со стыда…"
По Швейцеру, это просто жизнь и время, к которым надо приспосабливаться. Она не против приспособить к выдуманной ею жизни и сына Марины Цветаевой.
Что ж, к тем двум, кто засвидетельствовал расстрел Георгия прямо в казарме, добавим ещё кое-какую информацию на эту тему.
Значит, так. На войну сын Цветаевой ушёл сразу по приезде в Москву из семейства Ланнов и не в 1944 году, как записано в военкомате, где Эфрон состоял на учёте, а в 1943. Попал он в некий французский батальон (который до сих пор – вот уже 60 лет после Победы! – не рассекречивают. Военная тайна! – С.Г.).
Говорят, что после войны Георгия видели в Париже. Надо полагать, в той блестящей стратегической операции, проходившей под кодовым названием "Багратион", когда за 14 суток наши войска прошли по белорусской земле около 200 километров и завершили тяжёлые бои окружением противника, Георгий рванул в направлении Парижа и всех обогнал! 57 600 пленных немцев бежали тогда к нам, на восток, и около трех часов шли по улицам столицы мимо молчавших во гневе москвичей. А красноармеец Эфрон тем временем чесал в сторону Елисейских полей…
Французскую тему можно продолжить: какой-то пленный немец-инженер Альберт видел, как был сбит советский самолет из эскадрильи Нормандия-Неман. Приземлились два летчика, и один из них остался жив – сын Цветаевой! Потом его передали в гестапо, где зверски пытали, и он там погиб. Так сказать, "в небесах мы летали одних"…
Крупный цветаевовед за бугром госпожа В.Лосская в поиске сына Цветаевой тоже отличилась. Она рассказывает, что Георгия в конце войны кто-то встречал не в Париже, а в Берлине, на вокзале. Абсолютно точно, что он жив!
Марк Слоним, как и мадам Швейцер, полагает, что сын Цветаевой вообще на фронте не был – его свои ещё до фронта расстреляли. Письма, вот, тётушки Георгия напрасно сохранили. После трёх месяцев крутой подготовки молодых бойцов, которая любому, даже ставшему генералом, вспоминается, Георгий уведомляет теётушек: "Пишу вам с фронта. Адрес полевой почты – тот же". Это письмо от 3 июня 1944 года. И дальше: "Я не жалею, что сюда попал".
"И последнее – о Муре, – пишет мадам из Штатов. – Утвердив его единственным виновником смерти матери, Вы решили зачем-то присоединиться к С.Грибанову и "реабилитировать" Мура по гражданской линии. Будучи плохим сыном своей матери, он зато был замечательным сыном своей матери-Родины (впрочем, он родился в Чехии) – вот ради чего Вы присоединяетесь к пошлой и насквозь фальшивой статье Грибанова."
Мадам Швейцер понять можно. Ей не важно, что Мура – Георгия – из Чехии увезли ещё в пелёнках. И что мать его о Родине думала далеко не так, как это представляется мадам. "Родина не есть условность территории, – писала Цветаева, – а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя…" – вот суждение о матери-Родине Марины Цветаевой и подгонять его под свои мерки – "я просто убеждена!" – не слишком ли дерзко?.. Давно известно, для одних Россия – Родина-мать, а для других – мачеха.
Стихослагатель по фамилии Маркиш откровенно рифмовал по этому поводу из Израиля:
Я говорю о нас, сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведёт тропа иная,
До их славянских дел нам дела нет.
Мы ели хлеб их, но платили кровью.
Счета сохранны, но не сведены.
Мы отомстим – цветами в изголовье
Их северной страны.
Когда сотрётся лыковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы станем у березового гроба
В почётный караул…
Этому стихослагателю также в рифму ответила "землячка" по Штатам Галина Россич:
Вскормила ты сынов неверных,
Что смерти материнской ждут,
И в гроб, сколоченный поспешно,
Живой ещё – цветы кладут…
Здесь не место русско-еврейским разборкам. Ответ Маркишу был, конечно, достойный. Но вот что ещё о России-матери-Родине писала Цветаева: "Россия – в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас и в песнях, и в нашей русой раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он – через меня и моё песенное начало – такой русский Мур, каким никогда не быть Х или У, рожденному в "Белокаменной". Это из письма Марины Ивановны Ольге Колбасиной-Черновой.
Не знаю, где родилась мадам Швейцер. Но, полагаю, как цветаеволюбу Соединенных Штатов Америки, ей должны быть знакомы эти праведные слова большого русского поэта. А у евреев, между прочим, есть одно емкое слово – "хуцпе", означающее одновременно жестоковыйное присутствие духа, бесчинство, наглость и дерзость. Датский критик Г.Брандес поясняет: "Хуцпе у обыкновенных представителей еврейской расы принимает иногда возмутительный характер навязчивости и ни на чем не основанной страсти выставляться и играть роль". Но собственный-то пуп всегда ли критерий истины? Петух, вон, тоже – кричит на заборе спозаранку и думает, что от его крика солнце восходит…
Однако по поводу Мура. "О Грибанове говорить не стоит – он выполняет "социальный заказ", – сходу заключила мадам Швейцер в своём письме – и это, как приговор в бюро расстрелов. Ну, конечно же! Прямо со Старой площади, из ЦК КПСС звонил мне зам. зав. Отдела пропаганды товарищ А.Н. Яковлев и давал установку: "Признать Цветаеву!"
Видимо по той же "установке" о Цветаевой и журнал "Москва" принялся печатать "Воспоминания" сестры М.Цветаевой Анастасии Ивановны. Именно они-то и вызвали гнев мадам Швейцер из штата Массачусетс.
Однако, как развивался "социальный заказ" на сына Цветаевой? Мадам Швейцер доподлинно вычислила: "Если уж советская власть решила "признать" Цветаеву, ей нужна правильная биография, обыкновенная, не безымянная могила с нормальным советским памятником, а заодно и сын – отличник боевой и политической подготовки". Так что неноменклатурному "мудаку" свободных мест в посольствах не нашлось и, во исполнение "социального заказа", он вынужден был залезть в архив и в тоннах боевых донесений, сводок, сведений – пыльных бумаг военных лет – искать хоть какое-то упоминание о красноармейце Г.Эфроне. Требовалось доказать, что он отличник боевой и политической подготовки, ибо советская власть – по-Швейцеру – памятники и обелиски не отличникам, павшим в боях за Родину, не ставила…
Оглядываясь назад, в даль времени, порой думаю: а вот сейчас взялся бы за такое дело, взвалил бы на себя такой груз? Ответить утвердительно не могу. Хотя в архивах я работал немало: вел поиски своего 19-летнего дяди Гены Семёнова, погибшего под Алексиным в 1942 году, дяди Мини Лесняка, жизнь положившего где-то в боях под Смоленском в сорок первом, своих однополчан, летчицы Лили Литвяк, пропавшей без вести, Володи Микояна. Многое удавалось узнать, но могилы…
