Газета День Литературы - Газета День Литературы # 95 (2004 7)

И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,

не зная ни время, ни веры, ни меры весов,

царапаешь стены как будто в пещере астральной,

рисунки наскальные чертишь из гибельных снов.

Оков не разбив и с себя не стряхнув ворох хлама,

накопленных за ночь и виденных словно бы въявь,

как будто к тебе из Святого Воздушного Храма

Иисус руку тянет к твоей и, в объятья зажав,

ведёт по спине и на ухо доверчиво шепчет,

держись, мол, крепись и не дай, ты, слабину, сынок,

и мне вдруг становится с ним интересней и легче,

и вижу, что он у меня уж везде: между строк.

На стенах, в постели, в углах,

где тускнеют иконы —

потрескан от старости,

стёрся долблёный ковчег,

с Христа до меня расстоянья велики, огромны,

огромен с Христа до меня

удивительный времени бег.

И видел я в беге пожарищ жестокие схватки

и ратные схватки и насмерть стоявших бойцов,

гремели удары мечей и душили безбожно рогатки

мальчишек почти, не созревших пока что отцов.

И видел костры, на которых сжигали за правду,

и видел глаза, холодней страшных северных льдин,

и видел науки, воззрений учителей травлю,

и как опускался, срубая, топор гильотин.

И море я видел. И глобус я видел. И — парус.

И видел глазами воочью я толпы людей,

не видел себя среди них —

извиняюсь, конечно, я каюсь,

я где-то парил (ведь во сне!) над толпою, над ней.

И, в холоде страшном, в поту я, во сне просыпаясь,

включаю ночник, потянувшись невольно к нему,

и вспомнить невольно я сон свой,

конечно, стараюсь,

но чувствую, бьёт мне ладошка Христа,

мне во сне, по плечу.

И снова со мной, как вчера, в то далёко-далёко,

сегодня и завтра, уверен, он будет со мной,

и только глядит мне в глаза, как в колодец,

Иисус мой глубоко,

а я из колодца киваю ему головой.

ПРОРОЧЕСТВО

Глазницы пустые в зрачки не глядят,

и мёртвых судить я за это не вправе,

живые мертвечину жадно едят,

закат над Землёю я видел кровавый.

Деревьев я видел вселенский пожар,

лугов и полян облысений плешины,

и вспышки на солнце — полуденный жар,

сжигал на глазах, будто спичку, осины.

И видел селений пустых пепелищ,

торчали лишь трубы поверх костылями,

и нищих я видел невидимо тыщ,

тянулись, как стадо, шептали губами

молитвы спасенья и Славу Ему,

кому, я не знал, не хотел и не верил,

лишь только, наверно, за то, потому,

что даже бежали невинные звери

навстречу толпе, страхом адским объяв.

Что было в лесу, всё живое бежало.

Над ними от жара, от пепла, огня,

как облако крови, от зноя дрожало.

И смрадом, и тленом по полю несло,

как будто бы падаль веками валялась,

а облако двигалось, облако шло,

и будто от страха зрачки, расширялось.

Заполнив увечными, нищими край,

кто в язвах открытых, а кто на протезах,

плелись и хромали в обещанный рай,

а солнце нещадно всех жгло, как железом!

И звери сбивались, мешались с людьми,

и птицы на головы падали камнем,

а люди пылили дорогой и шли,

путём предназначенным, свыше им данным!

В труху вся истлела с корнями ботва,

в золу все истёрлись опавшие листья

и эхом летели пустые слова

о том, что, мол, всё вам равно да простится!

У всех кровоточили раны, рубцы

и были ужасны уродливы струпья,

и были заражены дети, отцы,

но шли исступлённо, не дай Бог споткнуться!

И реки горели, кипел океан,

и пихты валились, соломиной — кедры,

и падали башни, и башенный кран,

и храмы горели, взывая к обедне!

И рушились горы, мосты, города,

от визга, от грохота лопали уши

и лопали жвачкой, надувшись, глаза,

но пел и плясал у дороги наушник.

Потерянный кем-то, забытый — утиль,

но он возвещал о прогрессе, о жизни,

его покрывала зловещая пыль,

но тупо летели мембранные визги!

Скрипели тромбоны, зудел саксофон,

а бреньк от гитары подбадривал голос,

а ветер швырял мертвецов на амвон,

ковылью-травой — человеческий волос

метало, кидало в немые зрачки,

но голос с небес всем советовал крепнуть,

защитные, пел он, надеть всем очки,

хотя не могли уж слепые ослепнуть!

Но все надевали и шли всё, и шли,

меня поражала их сила упорства,

не верилось лишь, что никто не грешил

из этих, которые слепли от солнца!

Мне верилось только, не буду я лгать,

что будут реветь плачем детским старухи

и в лифтах детей будут суки рожать,

и править Добром, как и днём, Злые Духи!

И вместо продуктов, на этой земле,

настанет момент,

станем жрать только деньги,

и это не кажется, в сущности, мне,

хоть я, вероятно, не Бог и не гений.

ПЕВЕЦ СМЕРТИ

Солнце надменно, высоко в далёком зените,

шёлковым ветром мне август провёл по лицу.

Вы наобум за певцом своей смерти нейдите,

смерти не верьте своей слепо в лето певцу.

Вы наугад и на слух не спешите на голос,

он вас обманет, доверчивых, вас, всё равно.

Сухо. Роняет, склонившись, как в пояс, вниз колос

спелое в лето и твёрдое, мел как, зерно.

Вот бы собрать

и избегнуть нам гибельной порчи,—

тяжко вздыхает, воздев к небу руки, певец.

Лист, задуваемый, трепетно, хлопотно ропщет.

В руки берёт косу, плюнув в ладони, косец.

Страда в разгаре. Но лето уходит на осень.

Крался и вечер прохладой свинцовой в глаза.

Мы с певца смерти, поверьте, товарищи, спросим.

А по траве росной косит косая коса.

КАССИР ЖИЗНИ

Не причитается тебе

В окошке кассы этой жизни,

Хоть ты активно крутишь бизнес,

И дань отдал своей судьбе:

Боролся — победил и выжил,

Стал кем хотел и кем желал,

Нажил деньжат, не нажил грыжи

И государство обокрал

Мильона на два с половиной,

Не заплатив даже налог,

И не пришёл с главой повинной,

Хотя придти, быть может, мог,

Мог заплатить и добровольно,

Мог через почту платежом,

Но ты взял деньги самовольно

Выше, над "кассой" этажом.

И напевая в нос мотивчик,