Петр Краснов - Казаки в Абиссинии
Скучно…
Я исчерпал весь репертуар здешних удовольствий. Стрелял куликов на берегу, ловил рыбу сетью, собирал раковины и кораллы, купался в Индийском океане, ездил на верблюде и пил лимонад с ананасом в какой-то «brasserie».
А затем оставалось любоваться на голубое море, на небо бирюзового цвета, на застывшие на нем облака, на чудный жаркий «ноябрьский» день… Подобно тому, как лениво застыли облака на небе, как недвижно солнце и спокойно море в часы отлива, так спокойны, ленивы и неподвижны арабы и сомали, формирующие караван.
— «Нам нужны мулы», говорим мы поставщикам мулов.
— «Мулов нет», флегматично отвечает араб.
— «Но они нам нужные
— «Их нет».
Идут расспросы. Оказывается, что рас Мангаша, пошел, будто бы, войною на негуса Менелика, рас харарский Маконен отправился ему на помощь и забрал всех мулов под войско.
— «Можно достать в Адене»?
— «Дороги — 100 талеров за мула».
— «А в Зейле? тоже и доставка возьмет много времени».
— «Но, поймите, нам мулы нужны».
— «Их нет».
Обращаемся к губернатору, мосье Manigot, но и он не в состоянии помочь. Приходится ждать, когда раскачаются неподвижные африканцы, когда, наконец, дойдут они до того, что «нет», иногда должно быть обращено в «есть».
Мулы есть, но хитрые сомали и арабы подняли на них цену, зная, что их нужно много. Нужно ждать, когда волнение от ожидания легкой наживы уляжется.
Нужно ждать долго, по крайней мере две недели, когда приведут хотя бы часть мулов. Конвой поедет до Харара на верблюдах. Надо разбирать груз, становиться лагерем.
Лагерь будет разбит в пяти верстах от города по дороге к Харару, у губернаторского сада. Когда-то этот сад среди пустыни замышлялся в широких размерах. Большие ворота имели каменный фундамент, легкая деревянная изгородь охватила десятин восемь земли: повсюду нарыты арыки и канавки, сделаны колодцы, устроены водокачки. Группы финиковых пальм, гранатовые деревья в цвету, с маленькими зелеными плодами, ажурные мимозы с крупными белыми цветами, похожими на увеличенный раз в десять горох, кактусы и тамаринды еще образуют здесь и там аллеи и дают некоторую тень. Но изгородь местами повалилась, а большие площади между арыками заполнены сухим песком. Этот песок летит с пустыни, сушит молодые пальмы, губит нежные листы мимозы, свертывающиеся от одного прикосновения. За этим садом, на чуть покатом берегу реки, покрытом галькой и песком под раскаленными лучами африканского солнца, солнца пустыни, и становился наш лагерь. Другого места не было. Здесь хотя местами был намек тени, здесь был простор, где можно было распаковать тюки, грузить верблюдов; при том рельсы Деконвилевского пути облегчали перевозку багажа; здесь же были колодцы, а в пересохшем русле местами водомоины, откуда можно поить мулов и верблюдов и стирать белье.
Место для лагеря соединялось с городом широкой каменисто-песчаной дорогой, но одну сторону которой пролегали узкие рельсы. С раннего утра и до вечера по этой дороге возят воду для города. Уже издали слышно своеобразное частое покрикивание сомалийских мальчишек, сопровождающих ослов. Маленькие серенькие ослики с обеих сторон нагружены большими четыреугольными жестянками с водой. Они идут партиями по 10–15 штук, подгоняемые тремя, четырьмя мальчиками.
— «Алё-алэ, Алё-алэ, оля-лэ», часто нараспев повторяют они, и покорные животные мелкой тропой той спешат к городу.
Иногда, вместо мальчишек, ослов сопровождает черная женщина с красиво обтянутыми пестрым шарфом грудями, стройной упругой ногой и безобразным черным лицом с грязными курчавыми волосами.
Трудно привыкнуть к этому черному телу сомалей. смотреть на них спокойно.
Все утро разбиваю лагерь, а в тоже время нанятые арабы возят вагонетки с багажом.
Солнце печет немилосердно весь день.
Усталый и измученный возвращаюсь я домой в «Hotel des Arcades», ем то, что нашему достопочтенному monsieur Albrand, хозяину отеля, угодно преподнести, и ложусь спать.
Ставни открыты, дверь открыта, а тело все-таки изнемогает от жары. Нет ночной свежести, нет ветерка, раскаленный воздух неподвижен. Под окном рычат верблюды и немилосердно стонет овца.
11-го (23го) ноября, вторник. С 6-ти часов утра идет энергичная работа на месте бивака. 3-е сводное звено и часть 1-го переехали из «Hotel des Arcades» в пустыню. Кашеваром у них назначен Терешкин, провизию возят ежедневно на вагонетках из Джибути. Это дробление конвоя вызвано необходимостью работы в лагере и содержания караула при свезенном в лагерь имуществе. Разбиваем и рассортировываем палатки лагеря, а я в промежутке наблюдаю за жизнью около сада.
У самого колодца стоит высокая белая башня, укрепление — одна из первых построек, сделанных французами на Сомалийской территории. В этом закоулке, бедном и грязном, среди самой неприхотливой обстановки, живут два молодых француза-колониста. На глинобитной стене висит ружье Гра, в углу револьвер, грязное ложе и грязный стол — вот обстановка этих пионеров. Кругом торчат сухие мимозы, сзади колодцы, где день и ночь шумят и кричат арабы, где ревут верблюды и мулы. Еще далее-сомалийский огород. В губернаторском саду в круглой хижине из ветвей мимозы и камыша живут арабы, сторожа сада. В самом саду чирикают и свистят хорошенькие птички-ткачи. Их гнезда, связанные из тонкой нитки, образуют грушевидные, искусно вытканные мешки, которые свешиваются вниз с концов ветвей. Желтые с сероватой спинкой ткачи, и серенькие ткачихи, то и дело перелетают с мимоз на гранаты и обратно. Серые с черным хохолком и черной грудью воробьи с таким же резвым писком, как и у нас на огородах, порхают из конца в конец. Изредка пролетит над песчаным руслом серый голуб с розоватой грудью, да громадная черная ворона, величиной в двое больше нашей. Все дышит в саду тишиной запустения, но, и не смотря на это, пальмы и тамаринды с их нежной листвой, громадные белые цветы мимоз и пурпурные колокольчики гранатовых деревьев имеют своеобразную прелесть. Смотришь вдаль в пустыню на серые крыши сомалийских хат у Джибути, на всхолмленное поле песков, покрытых мелким вереском, на далекое море, на высокие горы у бухты, и чувствуешь, что это что-то новое, неизведанное, не европейское, не русское…
Русь далека. Кругом незнакомый пейзаж. Верблюд бежит под почтарем, бредут ослы, сопровождаемые черными женщинами, сзади мчатся с криком мальчишки. Краски резки, контрасты тяжелы. Черное тело сомаля на желтом верблюде, серовато-зеленый пейзаж пустыни, красный плащ женщины и зелень деревьев посреди чистого желтого песка.
12-го (24-го) ноября, среда. Быть может, придется конвой посадить на «беговых «верблюдов и идти так до Харара: мулов нет. На верблюдов накладывается здесь грубый ленчик из дерева с двумя луками из сучков длиною два, три вершка. Лончик этот обшит рогожей и грубым холстом, подбить травою так, что образуется довольно мягкое сиденье. Арабы ездят, садясь боком, опуская левую ногу свободно и ставя правую на шею верблюда. Попробовал этот способ сидеть отвратительно. Верблюд вышибает из седла, покатость которого вперед не дает возможности сохранять равновесие, нога, поставленная на шею верблюда, все время скользит и не дает опоры корпусу. Сесть верхом и ехать без стремян тоже неособенно удобно, потому что верблюжье седло слишком широко вверх и узко книзу, чтобы можно было с удобством держаться на нем коленами. Оставалось одно — попытаться положить казачий ленчик поверх верблюжьего седла. Чтобы смягчить для седока покатость от горба вперед, подушку положили наоборот, более толстой стороной к переду. На поседланном таким образом верблюде ехать можно. Стремена дают упор ногам и когда верблюд идет полной рысью, то можно кое-как идти облегченной рысью. Доехал на верблюде до губернаторского сада (пять верст), усталости никакой. Садишься на верблюда, заставляя его лечь, слезаешь, соскакивая с боку седла. Оставалось испытать, насколько такое положение удобно для верблюда, но для этого опыт был еще слишком мал.
В лагере я застал все в прежнем положении. Сомали возили на маленьких вагонетках ящики с пристани и сгружали их у лагеря. Одна партия их, предводительствуемая длинным, худощавым парнем, в белом плаще, делала выгрузку довольно примитивным способом. Подведя вагонетку к лагерю, они опрокидывали ящики на землю, не особенно заботясь о том, что они могли разбиться.
— «Ваше высокоблагородие», обратился ко мне мой толстяк фейерверкер Недодаев в своей большой круглой шляпе с широкими полями, белой рубахе и белых штанах, удивительно похожий на Санчо-Панхо, «и постоянно они так делают, никак их не вразумишь. Скажите им, пожалуйста».
— «Попытаюсь».
Но вразумить черную сволочь было не так-то легко.
Они отрицательно качали головой на мои разъяснения по-французски, смеялись и иронически заболтали по-своему, когда я им показал на примере, что они должны бережно брать каждый ящик и сносить его на то место, какое я им укажу. Дескать, какой, мол, дурак, чего захотел!
