Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)
Лишь бы что-то делалось. И не что-то.
20 сентября. Читаю до рвоты глупую рукопись. Причем такой пафос и такая искренность, что тоскливо, ведь перед любым автором образцы.
26 сентября. Читал Маркеса, Платонова. Тот и другой написали по-своему. А у меня нет своего стиля. Или согласиться с критиками, что мой стиль “почти телеграфный, внешне бесстрастный”?
Сейчас утро, понедельник, Архангельское.
Повесть мою в “Нашем современнике” не берут. Это окрасило печалью всю неделю.
И еще: сватали усиленно в “Правду”. Сейчас твердо решил — не идти. Но три дня мучительно думал — сколько соблазнов: зарплата, доступ к информации, мечтал еще о возможности помогать стране.
Но ведь это структура, и будешь делать, как велят; но ведь если бы действовало на умы издателей, нет, ничего не прошибет. Одно из двух — я писатель или нет. Если писатель, незачем становиться в 36 лет журналистом, если им был в шестнадцать.
И закончим об этом.
В Кирове готовят на 25 октября мой вечер.
Мой вечер. Этот мой вечер (сейчас темнеет) одинок и горек. Ходил дважды, один раз по берегу Москвы, другой — по поселку. Почему я вдруг писатель? Ведь это неправильно, несправедливо, — только и дано мне понять, что невозможно изречь то, что чувствует человек. Глухое непечатание — порука тому.
Вдоль берега натянута проволока, к ней привязаны собаки. У каждой свои метры, своя стандартная будка. Когда собака бежит, тянет стальное кольцо по проволоке, то кажется, будто работает циркулярная пила.
Громадные трубы ведут к реке. Еще не закопаны. Влез в траншею, гляжу — светит издалека. Дай пройду этот тоннель. А оказалось, долго. И вроде впереди свет, но идешь в темноте, внизу грязь. Еще распорки там, где стыки.
27 сентября. Ходил по парку, но к Пушкину не попал — ремонт, а обходить надо было возвращаясь. Ремонтируют солдаты.
В армии мы переезжали из части в часть. Так как я все свободное время проводил в библиотеке, то мне и приказали перевозить библиотеку — эти тысячи тысяч уставов, историй КПСС, постановлений по стрелковому делу, и реденько кое-где мелькали стихи и проза.
Заодно с библиотекой перевозилось клубное имущество. Замполит лично привел меня и сержанта-грузина в темную каптерку за сценой и, сказав: “Под вашу ответственность”, включил свет. Я уж думал, не склад ли какого нового оружия, — нет, бюсты Сталина. Много бюстов. Шел 1960 год, четыре года, как было Постановление о культе его личности, но армейцы не спешили выбрасывать его портреты.
И вот мы с сержантом перетащили бюсты в машину, перевязали их так, чтоб они не стукались о борт и друг о друга, закрыли брезентом и поехали. Сержант в кабине, я в кузове. Сел сзади и держал край брезента.
Выехали на Рязанское шоссе, ехали через Люберцы в Вешняки. Сзади пристала и все время шла тоже кузовная машина, а в ней много разных людей — и девчонки, и парни, и взрослые. На субботник, скорей всего. Когда стояли у светофоров, девочки кричали: “Иди к нам, солдатик! У нас лучше!”.
А меня прямо распирало от желания показать наш груз. И вот я откинул брезент. И они увидели бюсты Сталина. Смех как обрезало. Уж не знаю, что они думали, о чем потом говорили, но помню, что замолчали. Да я и сам напугался тогда: уж не опасна ли шутка?
Полдень. Идет снег. Вот и в “Совпис” “заворачивают”, сейчас звонил. Удар бесчувственный. Оттого так принимаю, что хотя и ждал другого, но забрезжил свет новой, уж совсем необычной для издателей Книги. Тяжело.
29-е, четверг. Вчера день визитов. Отвез, Бог помог написать статью о языке в “Комсомольскую правду”? В “Правде” сокращал опротивевший “Медовый месяц”. И еще разговор с Болдиным. В “Совписе” взял под мышку рукопись, разговор с Жуковым.
Одна рецензия умная Сурганова, другая глупая Цыбина. Даже сердиться не могу — смешно читать. Не он ли писал, называя мою прозу “крупинской”, в “Новом мире”, а статью назвал “Зёрна таланта”. Но мечты о договоре из-за его отзыва булькнули. Он, как сказал Исаев в буфете внизу, “уположенился”, то есть стал чиновником — пред. бюро секции. Но ведь это даже не шишка.
Сегодня не идет, но состояние спокойное. Ходил мало, только на обед и в магазин. В столовой зрелище, не в первый раз вижу, как приходят 18 старушек, именно 18. Их начальник — мужик, лысый, но с усами, в сапогах, громко считает порции. Две дежурные трусят туда и обратно.
Мучительно думаю о Правде. Вот так и думаю — и с большой буквы, и без кавычек.
1/Х. Был на хоккее. “Динамо” — “Крылья Советов”. Никогда не был, попал вдруг на открытие, да на центральную трибуну, да играли сразу двое вятских — Мальцев и Мышкин, да и счет 5:4. Но не заболел, впечатления хватит надолго, судьи, как зайцы, выпрыгивают за борт, камеры стыдливо отворачиваются от дерущихся, лед — дрянь, но краски яркие, но скорости мгновенные.
Был и у Сережи.
Пришло хорошее письмо от Распутина, помогло пережить горечь. Надя мучается с чужими уроками, замещает. Катя ставит рекорды по сбору макулатуры. Мира у них нет, хотя любят друг друга.
Иду по тексту “Повести о том, как...”. Темно и вяло. А мечтал! Но нельзя за полдня впахаться. Да письма писал, да звонки. Да очередь в магазине, вот и день к концу. Слушал речь Брежнева на сессии. Речь толковая. Так как телевизор цветной, то сессия очень нарядная.
6 октября. Вчера уезжал в Москву на собрание. Сезон ЦДЛ открыт, много родных пьяных лиц.
Приехала сестра.
Утром бандероль с отказом из журнала, с извинениями. Подчеркнуты “блохи”; придирки таковы, что уныние.
Читал Набокова “Приглашение на казнь”. Надо перечитывать. Ведь такая русская проза! Куда все делось? Пошли “Цементы”, “Золотые розы”, “Хуторки в степи”, “Орлиные степи”, “Вечные зовы” — гигантские очерки для коллективного чтения глухонемых. И отдали лучшего читателя разным Хемингуэям...
Распутин утешает, а может быть, мне не нужно писать?
Такая печаль, что недостоин избрания, и того, что кому-то дорог.
Вон сколько их — толстых и тонких, куда еще.
Близко холод, но не верится.
Ребеночек еще не толкается. Надя о нем: “Когда он будет толкаться, я начну с ним разговаривать”.
Вечер. Ходил из комнаты в комнату, то включал, то выключал свет, то пытался брать рукопись, то, подтверждая свою неполноценность, читал любую фразу, и любая фраза была недоноском.
А потом чуть не полтора часа разговор по телефону с собратом, которого утром опохмелял. Он надрался, вот и подумаешь: гуманизм или нацизм дать остаток доходов на пьяное дело. Читал он Твардовского, и хорошо, вдруг трубку выхватила жена (пришедшая очень запоздало, ох, горе! Дитенок в недельных яслях) и еще полчала орала, какая скотина ее муж, писал бы лучше... ой, да кому это надо, то есть не эта запись, это-то мне, а каким женам?
И еще много звонков.
А еще ревел три дня назад над строчками:
Стою один среди равнины голой.
А журавлей уносит ветер вдаль.
Ведь сами улетают.
11 октября. Последний приезд в Архангельское. Два дня бегал по присутствиям, добывал командировки, деньги.
У магазина сидел нищий, пьяный, конечно, так как была половина дня. И привязали собаку. Она — лает на старика. Здоровенная. Он встал и, крича “Разведчики не боятся!”, кинулся на собаку. Собака... испугалась.
В пивной у Сережи ходит сумасшедший Витя. Он в черной шапке. Маленькие понимающие черные глаза. Он доедает отбросы, допивает из кружек.
Идут парни, много, по виду — прописанные по лимиту, в Печатниках много общежитий по лимиту, спорят громко, вдруг делают круг, в середине двое начинают убивать друг друга. Остальные никому не дают вмешиваться.
Такие картинки, значительно отлакированные мной в пересказе, “украсили” мои выходные.
Духовности больше в нации, чем в народности, но это не тайна. Тайна в языке.
Личность раскрывается в обществе, да, — но только в противоречии с обществом.
16/Х. Напечатана статья в рубрике “Из дневника писателя”, но название изменили: не “Медовый месяц”, а “Вкус меда”.
18/Х. Суета, множество звонков. А я-то думал, что у меня один друг в Москве — дядя Сережа из пивной, нет, много их. Особенно после публикации в “Правде”.
19/Х. Солили капусту. День не зря.
Попробую взять дневник с собой в Вятку. Ну, с Богом!
20/Х. Фалёнки. Ехал нижнетагильским, долго. Отравился в вагоне-ресторане. Долгая ночь. Здесь солнечно, снег. Воздух прозрачный, ветер.
Мама и папа дома.
Отец: “У кого душа в кармане, у кого на растопах”.
Привез бананы. Смешно: мама впервые их видит, приписал ей рассказ “Бананы в валенке”.
