Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
РОССИНИ однажды композитор записал (не напел, не сыграл — записал) музыку целой оперы, слышанной им не то дважды, не то трижды… А раз в гостях у какого-то из баронов маэстро познакомили с Мюссе. Одна из дам тут же попросила его прочесть что-нибудь из свеженького, и тот прочел (не раз потом переведенное на русский «Не забывай»).
— Чьи это стихи? — удивился вдруг отвлекшийся вроде бы Россини. — Я что-то не припомню автора…
— Ваш покорный слуга, — гордо отвечал поэт.
— Да полноте, — прищурился композитор. — Я их еще в детстве знал наизусть.
И повторил — от начала до конца, слово в слово, ни разу не сбившись и не соврав. Мюссе потерял дар речи…
Редкой памятью и тоже не только музыкального характера обладал в ученичестве ГЛИНКА. Посмотрев на страницу, он повторял ее содержание без запинки. В штудируемой на лекциях латинской грамматике он помнил наизусть даже подстрочные комментарии…
«Я никогда ничего не забываю», — похвалялся ПАСКАЛЬ, и, судя по тому, что мы уже выяснили, вряд ли это было неправдой…
РУССО утверждал, что мгновенно забывает то, что перенес на бумагу — он пользовался этим умением для своевременной разгрузки памяти…
ПО шёл еще дальше и рекомендовал: «Если вы хотите забыть что-нибудь немедленно — запишите, что вы должны это запомнить»…
Совершенно наоборот была устроена работала память МЕЧНИКОВА. Дату или имя, которые следовало запомнить, он записывал на клочке бумаги, который тут же разрывал и выбрасывал: «Раз имя и число были запечатлены на его сетчатке, он более их не забывал», — объяснял один из учеников академика. Кроме того, обладая фантастическим музыкальным слухом, Илья Ильич без единой ошибки воспроизводил целые оперы и симфонии…
Потрясающе избирательно работала память ПУАНКАРЕ. Не поддающуюся упорядочению информацию он запоминал с огромным трудом. Например, не считал себя обязанным помнить, какой из полюсов батареи заряжен отрицательно — цинковый или медный. Зато легко перемножал в уме трехзначные числа. И прекрасно помнил «все значительные исторические даты, все железнодорожные расписания» (!) — на том простом основании, что для любой из этих второстепенных, вроде бы, деталей находил принципиально важное место в общей системе сохраняемого его не бездонной, как и у всех у нас, памятью…
ФАРАДЕЙ к 35 годам почувствовал, что катастрофически утрачивает способность помнить. И выработал особую систему правил и записей, заменявшую ему память. Но даже она со временем делалась бессильной перед предательством истощенного мозга. Ученому приходилось записывать в лабораторный журнал всё: куда что положил перед уходом, что уже сделал, а чем только собирался заняться. К 45 этому великому и несказанно мужественному человеку пришлось практически отказаться от работы. А еще через десять лет он писал одному из коллег: «Странное последствие плохой памяти. Я забываю, какими БУКВАМИ изобразить то или иное слово на бумаге. Я полагаю, что если б я прочитал это письмо, то нашел бы от пяти до семи слов, относительно которых я в сомнении».
Энциклопедия «Британика» квалифицирует эту катастрофу как «упадок умственных способностей с последующим нарастанием слабоумия». Как странно и страшно звучит это «слабоумие» рядом с именем одного из ярчайших умов XIX века, обогатившего цивилизацию понятием электромагнитного поля!
А Вальтер СКОТТ гордился феноменальной памятью до глубокой старости. Воистину феноменальной. Во-первых, он утверждал, что помнил себя в младенчестве. Во-вторых, в 54 года обещал на спор дословно воспроизвести любое из своих юношеских (с 15 лет и далее) писем — при условии, правда, что ему зачитают первую строку. Однажды во время беседы с Байроном писатель воспроизвел слышанную им всего раз поэму Колриджа «Кристобел»…
Но и эта память работала очень капризно.
«Айвенго» Скотт продиктовал во время обострения болезни (что-то с разлитием желчи, «Я был болен… очень… очень болен» — писал он герцогу Бакклю; приступы длились по десять часов и дольше). После чего не сохранил о романе ни малейшего воспоминания, за исключением основной идеи — она была задумана еще до заболевания…
То же самое было и с «Ламмермурской невестой» — Скотт диктовал ее в паузах между чередой жутких судорожных припадков. А прочел — уже изданную — после того как покинул постель. Прочел и… не вспомнил (по свидетельствам домочадцев) «ни одного обстоятельства, ни одного разговора из этого романа, ни одного из выведенных характеров»…
Применивший гомерову «Илиаду» в качестве инструкции и прямого руководства по поискам Трои ШЛИМАН владел четырнадцатью языками. На изучение английского с французским у него ушло по году. Дальше было проще. Великим и могучим русским Генрих овладел за полтора месяца. Испанский освоил по пути в Венесуэлу — практически на спор. Прибегнув к испытанной методе: взял в дорогу книгу на испанском, которую давно и прекрасно знал в переводах на другие, знакомые ему языки. Кажется, как и во многих других случаях, это были «Похождения Телемака».
Любопытно то, что в юности память у Шлимана была никудышной, и будущий искатель древностей упрямо развивал ее: заучивал по двадцать страниц прозаического текста ежедневно…
ДЖОЙС в сочинительстве использовал сплав из элементов почти ШЕСТИДЕСЯТИ языков и наречий, ДВАДЦАТЬЮ из которых пользовался АКТИВНО…
ВЕРНАДСКИЙ владел (по собственной скромной оценке — «для чтения») всеми славянскими, романскими и германскими языками…
Неустанно и постоянно тренировал память МАРКС. Тренировал он ее испытанным гегелевским способом — выучивал наизусть стихи на незнакомом языке…
ГЕГЕЛЯ, как изобретателя такой нехитрой методы, очень даже можно понять: профессор испытывал невероятные трудности с чтением лекций. Наплыв мыслей был у него так стремителен, что одна опережала другую, не дав той быть развернутой до конца. И, забывая, с чего начал, он незаметно — для себя, а больше для аудитории — перескакивал с одного на другое, с него на третье, и так далее. Что здорово сбивало слушателей с панталыку, а самого лектора просто-таки бесило. Представьте себе, каково это для человека, не только начисто лишенного чувства юмора, но и полагавшего самый факт иронии (а уж тем более смеха!) чем-то нелепым и даже аморальным! Впрочем, это уже тема, кардинально выходящая за рамки нашего обзора. Давайте-ка продолжим о способах провоцирования вдохновения…
КАК ОНИ ТВОРИЛИ
(продолжение)
Повторяем: разнообразно.
Бэн ДЖОНСОН, например, утверждал, что может творить и без вдохновения. Большинству же остальных наших героев оно не казалось таким уж бесполезным, и в погоне за ним каждый изощрялся на свой манер.
ГЛЮК с некоторых пор усиливал работоспособность «искусственным изменением кровообращения». А именно — шестидесятилетний композитор двигал рояль на солнцепек. Темечко пригревало, и вдохновения прибывало. Во всяком случае, именно так он сочинил обе свои «Ифигении»…
ШИЛЛЕР же пользовался ровно противоположной методой: провоцируя приток крови к мозгу, этот насквозь больной астеник ставил во время работы ноги на лед.
Была у Иоганна Фридриха и фирменная фишка: во время приступов творчества он раскладывал по столу гнилые яблоки — их запах добавлял ему особого наития… При этом поэт жаловался, что за один день такого подъема вынужден расплачиваться пятью-шестью днями уныния и страданий…
Для того чтобы искусственно вызвать рабочее состояние, французский писатель-епископ БОССЮЭ удалялся в холодную комнату и клал себе на голову теплые припарки…
А не попавший в великие, но очень востребованный своим веком ПАИЗИЕЛЛО сочинял, укрывшись ворохом одеял…
Лейбниц, которому посчастливилось наблюдать за работой РЕМБРАНДТА, вспоминал, что тот куда дольше медитировал да горевал над создаваемыми образами, нежели орудовал кистью. «Рембрандт верит в магию своих взволнованных глаз, в магию призыва, в магию слова, — писал потрясенный ученый, — Рембрандт верит, что если он смеется в душе, когда рисует, то картина будет легкой шуткой, а если он создает свое произведение, вздыхая и оплакивая его, то и картина будет полна печали»…
СПИНОЗА писал преимущественно ночью. Время от времени, чтоб освежить ум, он подглядывал в микроскоп за возней мух и пауков — разыгрывавшиеся там страсти очень напоминали ему человеческие. А в результате — «Этика» и озарение: «Свобода — это познанная необходимость»…
Собравшись сочинять, ВАГНЕР неизменно раскладывал по стульям и всей мебели яркие куски шелковой материи — для притока вдохновения ему было необходимо ощупывать ее время от времени. У специалистов это называется осязательной синестезией…
