Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2004)
Отказали твои пистолеты,
Опоздали твои поезда.
Рубцовское “Посвящение другу” заканчивается так:
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
У Кузнецова:
Не кори меня, мальчик, не сетуй...
Ничего, на другие года
Сохраню я твои пистолеты,
Подожду я твои поезда.
Концовки, в общем-то, прямо противоположные по смыслу, на зато многое другое — стихотворный размер, рефрены с “поездами” — совершенно совпадает.
Знаменитое стихотворение Рубцова “Поезд” начинается словами: “Поезд мчался с грохотом и воем...”. А одно из последних произведений Кузнецова, “Встреча”, начинается так: “Поезд мчался на бешеной скорости...”.
Самое интересное, что этих совпадений Кузнецов, скорее всего, даже не заметил. Так уж у него было заведено: то, что ему нравилось, то он и считал своим. Но содержание он, конечно, ни у кого не заимствовал. Лейтмотивом через все стихи Кузнецова идет тема “Между двух поездов” (так и называется одно его стихотворение), Рубцову совершенно не присущая.
В полосе запыленных цветов
Шли два вихря — попутный и встречный.
И пропал между двух поездов
Сизый селезень противоречий.
Кузнецова мучила мысль, что человеческая жизнь — это какая-то роковая подвижная геометрия, где пути людей если и пересекаются когда-либо в одной точке, то затем расходятся навсегда. Да что люди, если человек не властен над своим собственным прошлым! Ведь человек из другого поезда, может быть — это сам Кузнецов, только из прошлого или из будущего, судя по многозначительной оговорке поэта (“И сидел в нем не я , а другой”):
Разорвать бы рубаху до пояса,
Закричать бы ему: — Человек!
Дай мне руку из встречного поезда,
Чтобы нам не расстаться навек!
Всякий в школе, на уроках черчения, сталкивался с проблемой: проведя нечетко карандашом линию, очень трудно ее “усилить”, чтобы она не двоилась. А ведь если взглянуть на эту проблему философски, то это то же самое, чему учила древнегреческая философия: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Помню, в 1997 году я с интервалом всего в два месяца приезжал в Севастополь. Первый раз я вышел в 6 утра из вагона, перешел пути по пешеходному мосту и сел в пустой, только что выехавший из парка троллейбус. Второй раз я приехал этим же утренним поездом. Все было так же, за одним исключением: никаких троллейбусов не было, как, впрочем, и людей на остановке. Обратившись через некоторое время к одинокому прохожему с собачкой, я узнал, что сейчас не 6 часов утра, а 5, потому что в Крыму снова ввели киевское время, и троллейбусы еще не ходят. Час потерялся во времени и пространстве. Кузнецов в своих стихах умел использовать подобные ситуации виртуозно. Вот его лирический герой возвращается в город детства (стихотворение “Водолей”):
И голос: “Остановка!”
На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О, город детства, это он ли? Он!
Пожалуй, никто в русской поэзии не умел так остро чувствовать это явление — “переломившееся время”.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
Теперь, когда поэт уже в мире ином, особый смысл приобретает одно его воспоминание, которым он поделился со мной и Сергеем Куняевым, угощая нас солеными груздями и одобрительно крякая, когда мы выпивали по маленькой (причем сам он не пил). В детстве ему довелось встретиться с Шолоховым. Было это в кубанской станице Ленинградской, где бегал по пыльным улочкам босоногий мальчик Юра. Вдруг остановилась большая легковая машина. Из нее вышли два хорошо одетых человека. Одного из них Юра сразу узнал — это был знакомый по многим портретам Александр Фадеев. Второй, ростом поменьше, рыжеватый, с усами, был ему не известен. Они спросили у глазевшего на них юного Кузнецова, не знает ли он, где живет Виделин (журналист, бывший одно время редактором “районки” в Вешенской). Юра не знал, они пошли дальше. Второй человек, как Кузнецов понял спустя несколько лет, был Шолохов.
Их жизни, великого донца и великого кубанца, пересеклись только на мгновенье, а затем пути разошлись навсегда. Не знаю, может быть, Кузнецов когда-нибудь и написал бы об этом стихотворение — это был, что называется, его сюжет.
Но он не успел. Теперь линии, разошедшиеся в этой жизни, соединились в иной, где времени не существует.
Игорь Тюленев
Так говорил Поликарпыч…
Прощаясь, он всегда говорил мне:
— Жду хороших стихов!
Вот и настал мой черед говорить вслед упорхнувшей душе.
Разве я думал, что так скоро понадобятся мне записанные разговоры с поэтом, а точнее сказать — беседы с Юрием Поликарповичем, накарябанные мной на еженедельнике, подаренном когда-то Департаментом образования и науки Пермского края. Любую мысль, летящую в сторону моего лба (о нужности этой записи), я ломал, как стрелу на излете. Этого не должно было случиться так быстро! У поэта была мощная родословная и крепкая русская кость. Старшая сестра Юрия Поликарповича Валентина, ныне живущая в Новороссийске, при встрече — а видел я ее у младшего брата несколько раз — светилась упругой жизненной силой. Отец поэта, скорее всего, прожил бы долго, если бы не погиб на войне. А мать умерла не так давно:
Мы все бессмертны до поры,
Но вот звонок: пора настала.
И я по голосу сестры
Узнал, что матери не стало.
Да и в кругу домочадцев поэт не раз повторял, что род кузнецовский крепкий. И не безосновательно. Сам он почти никогда не болел. Правда, на Кубе, где во время Карибского кризиса он выполнял интернациональный долг, — вдруг ни с того, ни с сего стал худеть. Потом как-то все прошло.
Я помню ночь с континентальными ракетами,
Когда событием души был каждый шаг,
Когда мы спали по приказу нераздетыми
И ужас космоса гремел в ушах у нас.
Это из кубинских стихов Кузнецова. Или:
В ночь росы прогибаются ветви.
Мои губы и память как лед.
А погибну на самом рассвете,
Пальма Кубы меня отпоет.
Командиры придут попрощаться,
Вытрет Кастро горошины с глаз.
Как мальчишка, заплачу от счастья,
Что погиб за народную власть.
Поэтическое слово материализуется. Как сказал, так и сделал. Погиб не за Фиделя, а за нас с вами... Сын офицера, погибшего во Вторую мировую, Юрий Кузнецов стоял на пороге атомной войны и оставил нам гениальную “Атомную сказку”...
От чужих и чуждых людей, от чуженинов Юрий Кузнецов задраивал все люки своей души и погружался, как на подводной лодке, в океан русского космоса, где он чувствовал себя как рыба в воде. Погружаясь в свой мир, тут же навсегда забывал имена тех, имя кому легион. Он мог любому литначальнику или оборзевшему графоману просто сказать: “Пошел вон, дурак!” И со стороны это не выглядело по-солдафонски грубо или пошло. Раз “Пошел!” — значит, так и надо.
Авторитет поэта даже среди врагов был непререкаем. Хотя не только враги, но и целые народы порой обижались на поэта. Как-то в Варшаве поэта спросили, что он может сказать о польской литературе в контексте великой мировой литературы. На что поэт ответил, что великую литературу может создать только великий народ, чем смертельно обидел “братьев”-славян. Но и здесь поэт, как всегда, был прав. А поляки зря на него обиделись. Ну, нет у них великой литературы. Как нет в горах бескрайних степей, а в степях нет гор...
Когда семнадцатого ноября 2003 года раздался звонок из Москвы и друзья сообщили мне о смерти Юрия Кузнецова... просто-напросто я отшвырнул от себя, как летящий в меня камень, эту страшную весть. Я не поверил в нее! Я не мог поверить в ЭТО! Поликарпыч был золотым стержнем русской поэзии, ее Александрийским маяком, который выдержал все землетрясения дикой перестройки. Нечеловеческую пустоту ощутило мое сердце, а душа — беспросветное одиночество. И все это стало расходиться, как волны, огромными кругами, обнажая на пути безжизненные (в тот момент для меня) грады и веси...
Прошел уже год со дня его смерти. А легче не становится. И не потому, что до сих пор продолжается вокруг имени великого поэта заговор невежества и эфирного молчания.
Знакомство
Познакомил меня с Кузнецовым кто-то из московских поэтов: то ли Олег Кочетков, то ли Коля Дмитриев. Конечно же, и до этого я знаком был с его нашумевшими на все “великие штаты СССР” стихами. Да еще так нашумевшими, что вечно кающийся Евтушенко, обласканный со всех сторон критикой, правительствами и читающей публикой, — выговаривал завистливо, что Юрию Кузнецову досталось столько критических статей, сколько не выпало всей поэтической плеяде шестидесятников (Б. Ахмадулиной, А. Вознесенскому, Р. Рождественскому и, естественно, самому Е. Евтушенко). Мне кажется, что “целе- и нецелесообразный”, конечно же, преувеличивал внимание общественности к творчеству Кузнецова. Но... сейчас даже мне, свидетелю тех литературных баталий, трудно поверить, что сто-о-о-лько добрых и недобрых слов и статей в короткий промежуток исторического времени было сказано и написано о Мастере!
