Алексей Павлов - Должно было быть не так

Прошла вечерняя проверка, перекрутили день и число самодельного календаря, и зажила тюрьма особой ночной жизнью. Оживляется дорога, оживляются разговоры, и души арестантов горят и плавятся как свечки. «Таганка — все ночи, полные огня»… Пошёл пятнадцатый день в МТ, а ни с кем и разговаривать не хочется. Хочется, чтобы улей замолк. Иногда смотрящий или дорожник рявкнет на хату, чтобы звук поубавили, но через пять минут все по-прежнему: тюрьма — не запретишь. Особенно достаёт цыган, неудачно пытавшийся приделать мне погоняло. В любом коллективе находится язык без костей. Ему бы электричество вырабатывать. Молчит только когда спит, и все время просит у меня кружку, присоединяясь ко всем, кто чифирит. А отказать нельзя, таковы правила. «Что ты у него постоянно круж-ку просишь, разве не видишь, что ему неприятно тебе её давать?» — вмешался с пальмы смотрящий. То ли вообще все замечает, то ли за мной наблюдает. Порядок в этом вавилонском столпотворении — его заслуга. Какой-то человекообмен в хате происходит, кого-то забирают, кто-то приходит. Если прибывший грязен или с насекомыми, его заставляют стираться, мыться и кипятить в тазике одежду, после чего кипятильником уже не пользуются, а разбирают на части, которым всегда находится применение в скудном камерном хозяйстве. Все нужно, каждая нитка, каждая проволока. Чтобы зашить рваные тапки, пещерным способом делается иголка, нитки берутся из одежды; чтобы сделать растяжки из канатиков, в стене долбятся какими-то железяками дыры, а в них вплавляют пластиковые куски авторучек, за которые и крепят верёвки. Несколько человек все время заняты каким-либо поручением смотрящего, с тем обоснованием, что порядочный арестант вносит посильный вклад на благо хаты, а фактически ясно, что отношения с Володей могут повлиять на передвижение арестанта по тюрьме, т.е. на общак никто не хочет, ибо там якобы и жизнь по понятиям, и нет прощения ошибкам, и беспредел, и условия нечеловеческие, в которых и умирают и убивают. В общем, страх. А Вова и не скрывает, что общается с администрацией. Он, смотрящий, ведёт переговоры с кумом. У этих противостоящих (в классическом варианте) сторон задача, по сути, одна: чтобы в камере был порядок. А дальше — диалектика жизни. Потому что порядок понимается по-разному. Так что, смотрящий — фигура непростая. Володя сидит в хате 228 уже год, как и дорожник Леха Террорист, как Слава. Остальные долго не задерживаются.

— Ты как в работе — аккуратен? — задал мне вопрос Володя, вызвав к решке.

— В принципе, да.

— Тогда трудись. Вот тебе мойка, журналы, бумага. Будем облагораживать хату. Присаживайся за дубок ивперед. Время убивается очень хорошо.

Вот ведь удача, что можно посидеть за столом, где обычно сидят только во время еды.

Оклеенные картинками стены и потолок — большое подспорье. Смотришь на какой-нибудь луг в ромашках, и легче становится.

— Когда, — говорю, — нужно закончить?

— А ты куда-нибудь спешишь?

Нет, не спешу. Здесь дышится легче. В столь малом помещении в различных его частях — такая разница в температуре и влажности, что у тормозов как бы баня, а здесь предбанник. Так что я не против, я бы отсюда и не уходил до самых четырех часов ночи, когда наступит моя очередь спать. Часы у дорожника есть, но интересоваться, сколько сейчас времени, как-то странно, хотя и хочется. Когда у меня будут свои часы, выяснится, что с ними время преодолевается легче.

— У тебя почерк хороший? Нужно Воровской Прогон переписать.

Что-то Володе от меня надо.

Воровской прогон оказался документом серьёзным.

«Мира и благополучия Вам, каторжане! Счастья, Здоровья, процветания на Воровском ходу и — Свободы Золотой! Мы, Воры, обращаемся ко всем порядочным арестантам, достойным нашего Общего святого дела, с призывом донести содержание этого Прогона до каждого интересующегося арестанта. С каждого, кто будет чинить препятствия для ознакомления с Прогоном, должно быть спрошено со всей строгостью.

В последнее время усилившийся мусорской террор выбивает из наших рядов лучших представителей Воровского движения. Мы должны сплотиться перед угрозой мусорского хода, забыть междоусобные распри для достижения победы святых целей Воровского Хода. Нет ничего выше Общего, и суд Воровской — самый справедливый суд. Каждый порядочный арестант должен способствовать процветанию Общего дела, препятствуяопорочению и искажению наших идеалов и ценностей, должен следовать традиции и обычаю каторжан, независимо от национальностей. Не должно быть никогда и нигде национальной розни. С того, кто не следует этому закону — спрос. Нельзя допускать самосуда над провинившимся. Мусора только и ждут повода поссорить нас между собой и одержать над нами победу. Любые проступки должны быть рассмотрены и оценены Вором или назначенным им доверенным. Никто не может чинить препятствия к свободному обращению к Вору. Нельзя отпугивать от нас молодых, ещё не полностью понимающих наши ценности, но интересующихся арестантов, мы должны разъяснять им наше отношение к Общему, смысл и значение Воровского Хода, нужно давать возможность исправить допущенные ошибки. Нет проступка в том, чтобы привлекать, в наших целях, к нашим делам представителей администрации тюрем, лагерей и охраны, и даже самих мусоров из руководящего состава, независимо от их звания. Наоборот, надо всячески привлекать их к решению наших проблем, по возможности использовать всемерно любого их них. Напоминаем, что нет и не может быть половых наказаний, наказания хуем — не существует. В игре всегда придерживайтесь установленной нормы. Предел игры в долг — 200 долларов. Выше планки играть запрещается. Не должно быть злоупотреблений отравой при решении серьёзных вопросов. Смотрящим за положением следует обратить внимание всех арестантов на должное отношение к хлебу, за надругательство над хлебом — спрос. Призываем всех Порядочных Арестантов содействовать Общему Благу пребывающих на Кресте. Помните: больница — святое место. Память безвременно ушедшим от нас на Кресте!

Далее следовал длинный список подписавших Прогон Воров в законе с различных централов и этапов.

— Оставь у себя экземпляр. Спрячь в баул получше.Если перекинут в другую хату, можно будет передать другим, — посоветовал Володя.

Нет, с этим я спешить не стану. Во-первых, не моя стихия, и любить её мне не за что. Во-вторых, ещё один удар по позвоночнику — и я инвалид, в лучшем случае. Впрочем если по голове, то, наверно, тоже. Кроме упорства, есть пределы прочности материала. Так что храни свой прогон у себя.

— Зачем рисковать лишний раз, если в каждом бауле будет по прогону. Когда перекинут в другую хату, тогда и возьму.

— Можешь не успеть. Или я буду на вызове.

— Во-первых, успею. А если тебя в хате не будет, то у Щёлковского возьму, у него же есть копия.

Настаивать Володя не стал. Обоснованный и решительный ответ сомнению не подвергается. В чем-то, самую малость, я Вову разочаровал, зачем-то ему хотелось, чтобы прогон был у меня, может для шмона грядущего?.. Правда и ложь в тюрьме, как и на воле, идут взявшись за руки, редко кто рискует их разомкнуть, почти все гнусные дела творятся под высоким знаменем идеологии: воровской, советской, мусорской или какой-нибудь ещё, не менее возвышенной и безусловно самой человечной. Хорошее, так называемое доброе дело не может быть результатом воззрений, а только проявлением внутреннего существа. Взгляни свободно, и не надо теорий, сразу увидишь, каков он есть на самом деле, человек. Можно годами обжигаться на людях, пытаться различить — и не различать, но вот тюрьма: заходит в камеру арестант, и даже говорить с ним не обязательно: он ясен весь. Этот тюремный феномен известен давно, недаром придумали в интересах следствия пользоваться услугами самих арестованных. Другое дело — доказательства. Но это следствию не страшно, много существует в русской тюрьме способов доказательства, а перебравши их по очереди, глядишь, товарищ следователь, уже и имеешь ты королеву всех доказательств — при-знание обвиняемого. На дыбу, конечно, не подвесят (нету дыбы), но к водопроводной трубе на наручниках — могут (видел я шрамы на запястьях, у того же Левы Бакинского), кнутами тоже бить не станут (нету кнутов), но резиновые дубинки, ласково именуемые дубинал-натрием, — тоже хорошее снотворное; нет, не дождётесь нарушения прав человека (нет таких прав), не вобьют вам клин в испанский сапожок, не беспокойтесь, всего-навсего зажмут аккуратно пальцы в ящике стола, за которым кум угощает чаем твоего следователя, да полиэтиленовый пакет на голову — не бойтесь, не насмерть — на время, чтоб оценил и понял: бесплатно кислородом дышишь; а уж пытки электрическим током только самые безбашенные мусора допускают, и то редко (я сам всего лишь от четверых прошедших через это слышал, да и выдумщики они, наверно! Как и сам я выдумщик этих правдивых, но никак не возможных в наше просвещённое время историй). Есть ещё разные мелочи, например нечеловеческие условия содержания под стражей. — «Но это уже и не пытка — просто испытание. И что такое „нечеловеческие“ — живут же арестанты, и почти все выживают» — так скажет любой следователь. — «Просто — это жопа, — ответит ему арестант. — Конечно, нет, не будет и быть не может прощения российскому менту, только последняя мразь может принять этот облик. Нет, положительно, никакой возможности не согласиться с утверждением „всех ментов в гробы“. Если же найдётся хороший мент, то и гроб для него тоже может быть хорошим».