Збигнев Херберт - Варвар в саду
Нет, это не фрагмент итальянских хроник, а отрывок из «Пелопоннесской войны». Описание Фукидида с достаточной точностью отражает ужасную эпидемию в Сиене, которая унесла три четверти жителей города.
Падение правительства Девяти углубило анархию в самом неистовом городе Тосканы, над которым постоянно висела угроза нападения грозных кондотьеров, подобных сеющему ужас Джону Хоквуду{85}, он же Акуто.
Частые и внезапные смены правительств обычно приводят — и так было в Сиене — к возникновению множества соперничающих между собой политических партий. Победившие, как правило, изгоняли из города сторонников проигравшей фракции. Тысячи политических эмигрантов, называвшихся fuorisciti, скитались, подобно Данте, по Италии.
Эмиграция сохраняет политические концепции, и с удивлением читаешь, что Пандольфо Петруччи, доморощенный тиран, которому Сиена обязана последним периодом стабильности, был сторонником партии Новески через сто лет после ее изгнания из города.
Вместе с группой эмигрантов Пандольфо захватывает Сиену и добивается положения ее единовластного правителя, il Magnifico, Великолепного. Историки оценивают его по-разному. Он очень нравился Макиавелли{86}, потому что любил родину, был предусмотрителен, хитер, а стилет и яд использовал как лекарство, то есть по мере необходимости. Ему удалось на какое-то время остановить карусель фракций. Случалось ему и терпеть поражение: недолгое время он пробыл в изгнании стараниями своего заклятого врага Чезаре Борджа. Все пятнадцать лет своего правления он неустанно лавировал между папством, флорентийцами и французами. Был ли он великим? Ясное дело, он не мог равняться с Медичи{87}. Это был Великолепный по сиенской мерке. В этом городе часы неумолимо отбивали: будешь провинцией.
Не мог он равняться с Медичи еще и потому, что потомство имел не отличающееся большими способностями, и с наследственной тиранией ничего не получилось: сыновья его были ума невеликого да к тому же еще и похотливые насильники.
Хотя XVI век начался для города волчицы неплохо (Пандольфо Петруччи умер только в 1512 году), агония Сиены неизбежно приближалась. На сей раз пристрастие республики к императорам вышло ей боком. Император Карл V{88}, король Испании, воспользовавшись внутренними беспорядками, вступил в город якобы с целью примирения противников, посадил там своего наместника и, о ужас, построил внутри городских стен цитадель для испанского гарнизона. С помощью французов сиенцам удалось изгнать испанцев, однако город попал в осаду. История независимой республики вступает в последнюю, завершающую фазу.
К воротам города приближается флорентийская армия, усиленная безжалостными испанцами, которые наводят на всех ужас. Окрестные деревни сожжены. Деревья увешаны казненными. В городе запирается мессир Блез де Монлюк{89}, фигура чрезвычайно колоритная, по рождению гасконец, по собственному выбору сиенец, франт, забияка и донжуан.
Осада длится с начала 1554 вплоть до весны 1555 года. Оборонялись сиенцы, несмотря на голод, поистине героически, даже когда маршал Строцци{90}, который командовал французскими войсками, поддерживавшими Сиену, был разбит. В сражениях участвовали даже женщины. Хотя ели уже только крыс и мышей, тем не менее устроили шумный карнавал. Сиена умирала с шиком. Наконец 2 апреля была подписана капитуляция. Впрочем, достаточно почетная, поскольку в ней содержалась клаузула, что те, кто не желает смириться с новой властью, могут выйти из города. Начался исход — длинная вереница самых видных жителей, повозки с их достоянием, а следом под барабанный бой и с развернутыми знаменами шли защитники города. Монлюк с воодушевлением восклицал: «Vous êtes dignes d’une immortele louange»[23]. Так говорят над гробом.
Всего этого с башни не видно. Но ратуша точно такая же, как в те времена, когда в ней заседали Новески; и бело-черный собор такой же, такие же церкви, колокольни, дворцы, подобные большим темным камням среди разлива громоздящихся друг на друга домов, сеть узких улочек, оплетающих три холма и сгущающихся вокруг Кампо, как морщинки вокруг глаза. Видны также ворота и стена, не опоясывающая в полном смысле слова город, но словно бы висящая на нем, точно пояс на толстяке, который внезапно похудел. В пору расцвета населения в Сиене было раза в два больше, чем сейчас.
За стенами тосканский пейзаж:
…Над кострами пастушьими встали отвесноНеподвижные белые дымы, и неизвестно,То ли между холмами, что цветом как зрелые сливы,Ангелы серебристые отрясают оливы,То ли…
Ярослав Ивашкевич{91}В Польше я думал, что старые мастера были далеки от реальности и пейзаж писали как декорации к опере. Но оказывается, они изображали подлинный пейзаж, только синтетический, то есть похожий на многие тосканские ландшафты и оттого еще более реальный. Это пейзаж в движении: изумрудный, треугольно срезанный откос резко поднимается вверх, внезапно обрывается, и сбоку неожиданно, как заяц, выскакивает плавный пригорок, задевающий за склон, покрытый кустами винограда; справа оливковая роща, деревья серебряные и все корявые, словно там свирепствовала буря; полевую сторону неподвижные темные перья кипарисов.
Меццоджорно — полдень. Солнце иссушает землю, от него мутится в голове. Окна с треском захлопываются. Над камнями мостовой поднимаются белые язычки зноя.
Я быстро произвожу мысленные подсчеты, из которых следует, что возможности мои ограничиваются приобретением чашки кофе и бутерброда с ветчиной. Впрочем, в полдень и есть-то не хочется. Зато вечером я смогу себе позволить небольшой гастрономический развратец.
В крохотное кафе входят через низкие сводчатые темные сени. Вместо двери висят шнуры деревянных бус, которые при прикосновении издают приятный шелест. Хозяин приветствует меня с такой сердечностью, словно мы вместе ходили в школу. Великолепный, ароматный кофе, который называется капуччино, вливает в голову ясность, а из тела изгоняет усталость. Хозяин безостановочно рассказывает мне какую-то историю, чрезвычайно запутанную и нашпигованную цифрами. Я не очень понимаю, но слушаю с наслаждением, хотя, возможно, это рассказ о его финансовом крахе. Но трудно увидеть драму за детским звучанием всех этих дичотто, чинке чинканта, сеттанта[24].
Пора возвращаться в Палаццо Публико, на сей раз, чтобы обследовать его внутренние помещения. На втором этаже два огромных зала — зал de la Mappemonde[25] и зал Мира, или Девяти. Их стены покрывают самые прекрасные сиенские фрески. Автором тех, что находятся в зале Карты Мира, является Симоне Мартини{92}. Слева от входа — «Маэста», первое известное нам произведение Мартини, который, видно, сделал в родном городе блистательную художественную карьеру, раз уж ему доверили столь ответственный заказ, когда ему только-только исполнилось тридцать. На фреске дата: июль 1315 года. Через семь лет Мартини и его ученики переписали «Маэсту».
Фреска, несмотря на многочисленные повреждения, впечатление производит огромное. Она была написана всего через пять лет после «Маэсты» Дуччо, но по стилю совершенно отлична. Начало Треченто поистине мыс эпох и стилей. В произведении Мартини потрясает свобода, с какой раскрывается тема, лирическая мягкость жестов. Мария сидит на готическом троне. У него ажурная архитектура, ничем не напоминающая массивные, как железобетонные здания, троны Дуччо или раннего Джотто{93} (по крайней мере те, что находятся в галерее Уффици). У двух святых, стоящих возле Марии, руки сложены на груди; жест немножко фамильярного, но сердечного обожания. Фигуры ангелов ничуть не похожи на красочные изваяния; плавная линия колышет их, как ветер деревья; те же, что преклонили колени перед Марией, подносят ей не какие-нибудь холодные символы, а цветы, и она принимает их, как владелица замка почтительные дары трубадуров. Над их головами развевается легкий, как шелковое полотнище, балдахин. Золото и лазурь от сырости слегка поблекли, однако тональность этого концерта также чиста, как доносящиеся издали звуки клавесина.
На противоположной стене великолепный конный портрет кондотьера Гвидо Риччо да Фольяно. Он так сильно отличается от «Маэсты», что эту разницу заметили даже историки искусства. Написанный четырнадцатью годами поздней, он является как бы опровержением лирической и неземной «Маэсты».
По нагой поблекшей земле едет верхом мужчина в расцвете лет, коренастый, с заурядным лицом и энергично стиснутыми руками. Поверх доспехов у него надет темно-бежевый кафтан с разбросанными по нему коричневыми треугольниками. Точно такой же чепрак накрывает массивного коня. Всадник и конь составляют единое тело, и хотя едут они шагом, от них веет невероятной силой и энергией. Даже если бы хроники умалчивали о жестокостях кондотьеров, этот портрет стал бы достоверным тому свидетельством.
