Павел Мельников-Печерский - Очерки поповщины
Раз, в Гуслицах, призвал Варлаам Афанасия к себе на квартиру. Афанасий не ухоронился, пришел.
— Как ты смеешь, — закричал Варлаам, — учить моих детей духовных, чтобы не ходили они к попам епифаниевым? Как ты смеешь их волками нарицать?
— Волки они и есть, — смиренно, но решительно отвечал Афанасий.
Пылкий Варлаам не вытерпел, схватил палку и начал колотить седого, дряхлого старика. И бил его, сколько хотелось. Афанасий, по иноческому смирению, не защищался от ударов, но, как ни горячился, лютуя над ним, Варлаам, Афанасий кротко, но громко, одно говорил:
— Волки они, а не пастыри стада Христова, и Епифаний-обливанец такой же волк!
Были свидетели этого происшествия. Слух о побоях, претерпенных престарелым ветковским уставщиком от дюжей руки Варлаама Казанского, распространился по Москве и по всей Гуслицкой волости. Пали вести о том и на Ветку. Нигде не хвалили Варлаама, и еще сильнее пошло сомнение в правильности епифаниева архиерейства. На Ветке также произошел большой раздор из-за него. Мы уже сказали, что прием Епифания был делом попов и монахов: миряне мало принимали в нем участия. Теперь, когда пошли слухи об его обливанстве, о том, что он не настоящий архиерей, не такой, какой им требуется, — миряне заволновались. Поступок Епифания с униатами (быть может, и действительно Епифаний на тот раз выпил лишнюю чарку горелки, как старались оправдать его отцы перед мирянами) увеличил ропот, волнения и раздоры. Во главе врагов Епифания стал некто Заверткин, крепкий ревнитель «древляго благочестия», сбежавший за рубеж с уральских заводов, куда пришел с Керженца, друг и почитатель Афанасия-уставщика. Он всенародно порицал Епифания, называя самый прием его великим соблазном для всей старообрядческой церкви и браня ветковских отцов, еще державших сторону своего епископа. Он и другие миряне укоряли Власия и соборных старцев за то, что они такого волка пустили в стадо христово, твердо пребывавшее дотоле в «древлем благочестии». С каждым днем более и более народа стало чуждаться Епифания, а рукоположенных от него попов и дьяконов не пускали близко и к домам своим, и стали отбирать у них даже силою данные им от Епифания ставленные грамоты. Были и такие миряне, которые преданы были Епифанию. «И бысть, — говорит Иона Курносый, — мятеж и молва на Ветке не мала: сталось разделение между собою у них даже до драки». Сойдутся, бывало, противники на улице; одни станут похвалять Епифания и хвастаться тем, сколь великую славу получило место их, благоспасаемая Ветка, от водворения в ней епископа, а принадлежавшие к совету Заверткина пойдут спорить и укорять их, говоря, что Епифаний — обливанец и сущий еретик, не пастырь добрый, а евангельский волк в овчей шкуре. Пойдут споры, книги из домов вытащат, от писания доказательства каждый свои читает, а толпа увеличивается, и словопрение обыкновенно оканчивалось тем, что спорщики примутся в кулаки да за дубины, и пойдет свалка и бой. Бывали и тяжкие увечья, даже смертоубийства из-за Епифания. И день за день таково было на Ветке. Епифаний перестал служить, ибо Заверткин и его сообщники громко кричали на улицах: «за волосы его, пса, вытащу из святого алтаря, убью до смерти, только смей он служить».
Некоторые из братии, особенно же казначей Павел сами стали сомневаться в искренности перехода в старую веру Епифания и в том, что он крещен правильным крещением, и стали сознавать вины свои, говоря, что не дело сделали, с такими хлопотами и издержками добыв себе нехорошего епископа. Епифаний сидел в своей келье, как заточенник, пил и перебранивался, но всегда с обычным своим добродушием.
По старообрядческим общинам в Великой России тоже немало было споров и толков по поводу епифаниева архиерейства. Керженец, Казань. Поволжье, Демидовские заводы — еще более утвердились «в своем противлении новопреданному архиерейству». В Москве и в Гуслицах произошло большое разделение, и с каждым днем редели ряды людей, бывших сначала за Епифания. Варлаам, побив Афанасия, много потерял авторитета. Тверь, Торжок и Ржев были совершенно равнодушны к делу. Стародубье почти поголовно отступилось от Епифания.
Ветковские отцы лучше других, отдаленных от них одноверцев знали поведение своего епископа. Но, чтобы не погрешить, решились они предварительно искусить своего архипастыря. Главное, хотелось им выведать от него, обливан он или в три погружения крещен, еще хотелось узнать, искренно ли он принял старообрядство и не держится ли в тайне никонианства, исполняет ли установленные посты, келейное правило и другие уставы. Хотя они, после соблазнительного поступка Епифания с униатами, после ропота мирян и укоров Заверткина с товарищами, значительно охладели к Епифанию, но совершенно отступиться от него и торжественно, перед всем народом, сознаться в вине своей, в той опрометчивости, с которою они приняли его к себе за архипастыря, решились не прежде, как по совершенном уверении в том, что он действительно обливанец, или что не исполняет положенных правил принятого им старообрядчества. Призвал к себе казначей Павел епифаниева келейника и говорит ему.
— Искуси ты его, не пожелает ли курочки ясти?
Келейник, истый ветковец, принялся за искушение. Говорит однажды он сидевшему, как в темнице, воли и власти не имеющему епископу и крепко разболевшемуся:
— Неможешь ты, святый владыка, все хвораешь, худо кушаешь. Не желаешь ли курочки жареной?
— Сведают ваши, — грустно отвечал Епифаний, — крамолить будут. Ведь у вас епископы не вкушают…
— Я не монах, а белец, — отвечал келейник — мне можно есть курочку. Повели, владыка святый, я, пожалуй, припасу, как бы про себя, а ты и покушай.
Лакомый епископ охотно согласился на предложение келейника. Давно не едал он вкусной пищи. Келейник так и сделал, как говорил. Сжаривши монастырскую курочку, подал на стол епископу; но в то самое время, когда Епифаний занялся запретным блюдом, по знаку, неприметно для него данному искусителем-келейником, вошли один за одним казначей Павел с другими старцами. Вошли, посмотрели и, слова не сказав, пошли вон из кельи, будто за надобностью какою приходили, да не вовремя. А Епифаний, как скоро они ушли, пеняет келейнику:
— Что бы тебе дверь-то запереть, а ты не запер.
А келейник его, как малого ребенка, уговаривает:
— Ничего, владыка святый. Ты ведь больше их — они тебе не указ.
Епифаний согласился с келейником.
Казначей Павел с прочими свидетелями соблазнительной трапезы ветковского епископа не пустили дела в огласку. Им нужнее всего было то, чтобы наверное узнать, обливая Епифаний или погружен, и действительно ли он привержен к старообрядству. Дали келейнику, которому добродушный епископ совершенно вверился, новое наставление.
Однажды Епифаний, здоровье которого таяло, как свечка, сидел грустный, задумчивый. Подошел к нему келейник.
— А что, владыка святый, спрашивает, есть ли у тебя родственники в Киеве?
Этот вопрос за живое тронул Епифания. У него вся душа была в родных. Сердце у него было доброе и доверчивое, и пустился он в откровенные разговоры с келейником.
— Есть же, кажу, — отвечал он со вздохом, — есть племянники и внучата есть…
На то келейник ему:
— Худое тебе житье здесь, владыка. Не взлюбили тебя и попы и старцы.
— И сам я вижу, что не взлюбили, — отвечал Епифаний, — и что делать, право, не знаю и не придумаю.
— Да напиши ты к своим письма, — сказал келейник, — уведомь о себе, что жив. Они о тебе обрадуются и попекутся о тебе.
«Прост он был человек, — замечает, передавая этот разговор, Иона Курносый, — поверил келейнику». Сейчас же сел за стол и стал писать письмо. Написав, говорит:
— Я, кажу, написал, да с кем пошлю?
— Поверь мне, владыка, письмо твое, — сказал келейник, — я добрых людей отыщу.
Доверчивый, простодушный Епифаний отдал письмо, а келейник прямо его к казначею Павлу.
Читают ветковские отцы письмо Епифания. Пишет он, «как раскольники его обольстили, и как разбоем на пути отнят, и как в Польшу его препроводили и привезли до своих еретических вертепов, где церковь их и раскольнический монастырь и слобода жителей-раскольников. «Учинили меня раскольники епископом, и поставил им по их просьбе двенадцать попов и шесть дьяконов, чего душа моя раскольников из младенчества ненавидела. Они же меня и возненавидели и держат под караулом. И не иное что помышляю себе от них, токмо как смерти».[89]
Тогда на Ветке и последние оставшиеся у Епифания сторонники отступились от него. Но нашлись благоприятели в ином месте.
Неподалеку от Ветки было местечко (ныне уездный город) Гомель, населенное тоже русскими выходцами, раскольниками. Гомельские старообрядцы и численностью, и богатством, и связями превосходили ветковских, но Ветка все-таки была как бы столицей всего старообрядства, ибо в ней одной была церковь, в ней одной служилась обедня. Пребывание при ней архиерея еще более возвысило эту слободу, и Гомелю при всем богатстве невозможно было с нею соперничать. Завидуя Ветке и не будучи очевидцами соблазнов, которые там производил Епифаний, но узнав об охлаждении к нему ветковцев, миряне Гомеля предложили ему переселиться к ним. Епифаний с радостью согласился. Построили они деревянную церковь, во всем подобную ветковской; епифаниевы попы освятили ее во имя Преображения Господня, а Епифаний, еще до размолвки с ветковскими отцами освятивший несколько антиминсов, послал один для гомельской церкви.[90] Когда ветковские миряне стали чуждаться попов и дьяконов епифаниева рукоположения, гомельские жители приняли их всех и решились во что бы то ни стало сделать свою Преображенскую церковь кафедральным собором старообрядческого епископа. И усиленнее прежнего звали Епифания к себе. Но Ветка не давала его, ибо не дешево ей стоил Епифаний. Гомельские жители хотели купить у ветковцев архиерея и денег не жалели, но ветковцы не брали никаких тысяч за Епифания, предвидя, что, в случае приобретения гомельцами епископа, много убавится блеска у ветковской церкви.
