Никита Михалков - Бесогон. Россия между прошлым и будущим
В 1920 году в России был страшный голод, а в 1921‑м начала помогать Американская Администрация Помощи, и наконец получили известие от папы, который был уже в Сербии. Мы начали получать посылки, как вещевые, так и продовольственные. Мама начала хлопотать о паспорте и, спустя год, получила его. Мне казалось, что настал самый счастливый день, когда, после осмотра вещей мы сели на пароход, но теперь я с удовольствием бы вернулся в Россию, но не в сов‑Россию, а в единую неделимую Россию, и пока только и живу этой надеждой».
Третий класс
Девочка:
«В 1917 году в январе месяце я приехала из Петербурга в Екатеринодар с мамой и сестрой. Мой отец оставался в Петербурге, так как он должен был остаться в Конвое. В конце февраля началась революция. В Екатеринодаре день революции происходил торжественным образом: все казаки были одеты в красные черкески и несли впереди красные флаги. После них шли солдаты, тоже несли красные флаги и пели какой-то гимн, затем шли какие-то оборванцы, которые несли также красные флаги и пели тот же гимн, начало которого я запомнила. Этот гимн начинался: “Вставай, поднимайся рабочий народ”. Когда это они запели, то все присутствующие дамы заплакали, а я не понимала, почему. Но вскоре после того, как мы пришли к себе домой, к нам пришёл казак и объявил, чтобы мы сняли все портреты царствующего дома. В тот же день от нас ушли обе прислуги, говоря, что они не намерены больше теперь служить, теперь, говорили они, для них настала свобода.
Я помню ещё очень хорошо, что ночью начались выстрелы, как раз ночью, это было в то время, когда уже большевики заняли город Екатеринодар, под окнами рядом с нами в доме, где жил один генерал с семьёй. Ясно доносились крики через открытое мамой окно в спальню: “Открой! Или дверь будем ломать, открой…” Мама стояла бледная, как мрамор, а когда я её спросила, что такое, то она только ответила: “Бедные люди, бедные люди”, – и залилась слезами. Потом слышно было, как взломали дверь, и генерала вывели с женой. Жена генерала стала плакать и кричать, чтобы её сына, который был офицером, не трогали, что лучше пускай её убьют, нежели его. Но они взяли её сына и мужа и повели. Один из этих людей, которые пришли за генералом, крикнул: “На остров смерти веди их, чего с ними тут”. Мама услышала это, упала без чувств. Наша старая няня привела её в чувство и спросила, отчего она так испугалась, но мама опять по-прежнему ответила: “Бедные люди”, – и принялась рассказывать, что было.
На второй день пришли красноармейцы и сделали обыск. Все лучшие вещи они взяли с собой и ещё пригрозили маме: “Смотри, и тебя как бы не взяли, как того белого”, – и он пальцем указал в ту сторону, где находился дом этого генерала. Мама опять побледнела и зашаталась. Вскоре после обыска пришли за мамой и объявили ей, что завтра её возьмут в тюрьму. Но мама не растерялась, когда ушли большевики, она села написала письмо дяде, который был министр в Сербии. Папе она не могла ничего писать, боясь, что могут раскрыть письмо. В письме она просила приехать бабушку, которая жила в Сербии, чтобы, если её расстреляют, за нами бы она смотрела. На второй день маму взяли, но через три дня её выпустили, её выпустил её хороший знакомый, Серасди, который был ярый большевик. Он знал ещё до революции маму, и теперь, когда она его увидела в Красной армии, страшно удивилась.
Когда мама пришла домой, мы, то есть я с сестрой и с няней, страшно обрадовались. Серасди же на второй день пришёл к нам и принёс часть вещей, которые у нас взяли при обыске. Мама его очень поблагодарила. Но стража всё же была приставлена к нашему дому. Как и к дому других офицерских семей. Многих офицеров убивали на “острове смерти”, который находился на Кубани. Когда Серасди уехал на войну, то нас с мамой позвали в чрезвычайку, где мы просидели почти до самого взятия Екатеринодара Добровольческой армией. Папа приехал и рассказал маме, что взяли и арестовали Государя и Его семью, что он и дядя были приставлены стражей, чтобы охранять царскую семью. Потом папа рассказал о смерти Государя и Его семьи».
Четвёртый класс
Ермолаева Е.:
«В 1917 году я жила с мамой и папой в Воронеже. Папа служил в Кадетском корпусе. Я и Женя тогда ещё не учились, так как мы были ещё маленькие и не могли нигде учиться; дома мы учились со своей мамой и подготавливались в младшие классы гимназии.
Однажды, когда папа был в городе, в корпус пришли солдаты и ходили по всем квартирам, отбирали оружие и арестовывали офицеров. Когда пришли к нам и спросили маму дать всё оружие, мама дала всё что было из папиных шашек, револьверов и всё остальное оружие. Мама страшно волновалась за папу, так как он в это время был в городе, а там также ходили толпы солдат, кричали, пели какие-то странные песни, носили красные знамёна, грабили магазины, ловили всех военных, сдирали погоны, арестовывали. Рабочие на фабриках подняли восстание, как потом я узнала, и вообще творилось что-то для меня непонятное. Мама была страшно взволнована, потому что начиналось время обеда, а папы всё не было. Наконец вечером пришёл папа и сказал, что он был у тёти и, потом, пришёл вместе с дядей. Через несколько дней нам сказали, что приехал Юрьевский университет, и будет, покамест, жить у нас в корпусе; занятия у кадетов прекратились, так как заняли классы под комнаты для студентов и курсисток. Через три дня после приезда университета пришли опять солдаты и сказали всем выселиться из корпуса. Мы переехали на другую квартиру.
В 1919 году в Воронеж пришли добровольцы под командованием генерала Мамонтова, все большевики ушли из города, и все обрадовались, что уже кончилась эта ужасная жизнь, но Мамонтов раздал жителям хлеб, разбил магазины, и доставил полную свободу жителям. Через три дня Мамонтов ушёл, и в город опять вступили большевики. Опять стали грабить, убивать, и ещё хуже, чем раньше; большевики были страшно злы на всех, и потому аресты и казни были беспощадны. Неделю спустя в город опять вошли добровольцы с генералом Шкуро. Тогда папа поступил в Добровольческую армию и служил там до самой последней эвакуации.
Через два месяца пришлось всем уйти из города; сказали, что на несколько дней, но оказалось, что мы уехали вот уже 6 лет, а не на несколько дней. Мы уехали без папы, так как он остался защищать город. Через 3 месяца мы встретились с папой и ехали уже вместе до самой Керчи. В Керчи мы жили в общежитии, и очень тяжело было жить. Вдруг мама заболела тифом, Женя также, и папу отвезли в госпиталь, у него был также возвратный тиф. Осталась я одна. Я помогала, как могла, маме и Жене, и, как я ни была около них близко, я всё равно не заболела.
Наконец, папа поправился и выписался из госпиталя, а мама заболела после возвратного тифа сыпным, и её пришлось отвезти в госпиталь. Я ходила каждый день навещать маму, и, когда я однажды пришла, мне сказали, что у мамы очень плохо с сердцем и что вряд ли она поправится. Я была страшно огорчена и боялась говорить папе и Жене об этом. Я не сказала им, а через несколько дней, когда мама начала поправляться, я им сказала, что мы могли остаться без мамы. Когда мама вышла из лазарета, мы переехали на другую квартиру, и я начала подготавливаться в институт. Скоро я была отдана туда. Я была в институте 4 месяца, и 2 из них я лежала в лазарете. Ко мне приходила мама и говорила, что, наверное, нам придётся уезжать из Керчи, а куда – и сама не знает. В одну прекрасную ночь за мной пришла мама и забрала меня, мы погрузились на пароход “Мечту” и поехали в Турцию. Ехать было очень тяжело, воды не было; наконец мы приехали в Галлиполи, пересели на другой пароход, “Саратов”, и приехали в Константинополь.
Здесь мы были переведены в лагерь Селимье, и здесь один офицер посоветовал отдать нас в школу, которая находилась на Принкипо. Мама начала хлопотать, и нас приняли в школу, где мы находимся до сих пор».
Эвакуация Белой армии из Крыма
Пятый класс
Мальчик:
«Что было в 1917 году, когда начался переворот в России, я очень смутно помню, потому что был ещё тогда мал, но кой-какие события припоминаю. Я ещё не понимал хорошо, что происходило вокруг, но замечал на окружающих меня лицах некоторое волнение. По улицам Одессы ходили солдаты, матросы с красными кокардами на груди. Изредка слышна была ружейная стрельба. На некоторых улицах собирался народ и о чём-то разговаривал и кричал. Я смотрел на это всё в недоумении и не мог себе объяснить, что происходило. Помню, что с каждым днём усиливалась стрельба на улицах. Нельзя было выходить поздно из дому. Питание стало ухудшаться: хлеб трудно было находить, а если и удавалось найти, то с большим трудом и очень плохой. Когда наступила зима, в комнатах стало холодно, ибо топить было нечем. Такое же самое положение было и в 1918 году.
