Всё страньше и страньше. Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век - Джон Хиггс
Так эта система вступила в XX век. Представительная власть в виде парламентов несколько сбалансировала ее, но именно императоры довели мир до Первой мировой.
XIX век был относительно мирным, по крайней мере в Европе. Войны, случившиеся после поражения Наполеона, такие как Франко-прусская, войны за независимость Италии или Крымская война, длились недолго. Большинство продолжалось несколько месяцев, а то и недель. Единственный крупный затяжной конфликт случился в Северной Америке, но это была не экспансионистская имперская война, а гражданская. Когда британское правительство объявило, что Британия вступила в войну с Германией, и в ответ к Букингемскому дворцу пришли толпы народу приветствовать короля, не было причин думать, что новая война будет сильно отличаться от предыдущих. Некоторые политики молча опасались, что война может затянуться, но большинство европейцев, записавшихся добровольцами, думали как британский солдат из Северо-Ланкаширского верного полка Джо Армстронг[22], который сказал: «Ну, я думал как и все. Все говорили: к Рождеству закончится, так что записывайся поскорей, а то все пропустишь».
Сцены ликования на приписных пунктах показывали небывалое желание сражаться у простого народа. В Британии формирование «приятельских батальонов», когда приятели с одного завода, или члены футбольной команды, или товарищи по иным организациям могли по своему выбору оказаться в одном подразделении, усиливало ощущение того, что война будет увлекательным приключением. Задорные названия этих формирований – «Ливерпульские ребята», «Друганы из Гримсби», «Футбольный батальон», «Истые бристольцы» – добавляют горечи в их трагический исход. Тон агитации («Ты же точно готов постоять за короля и страну! Торопись, а то будет поздно») кажется диким на фоне того кошмара, который принесла эта война, – как и манера британских дам вручать мужчинам в штатском белое перо, знак труса. В войнах Британия традиционно полагалась на профессиональную армию, и акт парламента о наборе ста тысяч добровольцев, принятый в августе 1914 года, не имел прецедентов. К концу сентября в армию записались более 750 000 человек. Эти солдаты ничего не знали о танках, воздушных боях и химическом оружии. Они и представить не могли, что война захватит весь мир. Надвигалось небывалое.
Сегодня, когда мы знаем, насколько неубедительной была причина войны, такое воодушевление кажется странным. Британцы выступили на защиту Бельгии от Германии, вторгшейся в Россию и Францию в ответ на то, что Россия объявила войну Австро-Венгрии, которая напала на Сербию, после того как в Боснии серб застрелил австрийца. Путаная история – ученые и век спустя не пришли к согласию, отчего все так вышло. Некоторые, во главе с немецким историком Францем Фишером, винят германский имперский экспансионизм, но мало кого из стран – участниц войны нельзя хоть в какой-то степени обвинить в этом грехе. Кембриджский историк Кристофер Кларк считает, что стороны конфликта, как лунатики, шагнули в пропасть, «неспособные предвидеть, какие ужасы они несут в мир». Не было одного-единственного злодея, повинного во всех бедах. Кларк пишет: «Начало войны 1914 года – это не драма Агаты Кристи, в конце которой мы увидим убийцу с дымящимся пистолетом над телом в оранжерее… Если смотреть с такого ракурса, то начало войны – это трагедия, а не преступление».
Само убийство, вызвавшее войну, похоже на фарс. Его совершил югославский националист Гаврило Принцип. Сначала он отказался от намерения убивать эрцгерцога Фердинанда – после того как не взорвалась бомба, брошенная другим заговорщиком, – и отправился в кафе. Говорят, что он съел там бутерброд, и это был бы, несомненно, самый знаковый бутерброд в истории, но, скорее всего, Гаврило даже не вошел в кафе и ничего не ел. По чистой случайности водитель эрцгерцога свернул не на ту улицу, и машина затормозила прямо перед Принципом. Это дало ему неожиданную возможность выстрелить в Фердинанда и его жену Софию, герцогиню Гогенберг. Следствием этих выстрелов стала гибель 37 миллионов человек.
Поколение спустя Европа ввергнет мир в еще один глобальный конфликт. Вторая мировая война запечатлена в искусстве образами решимости и борьбы за правое дело: от песен вроде «Мы увидимся вновь» («We’ll Meet Again»[23]) до фильмов вроде «Разрушители плотин»[24] и «Спасти рядового Райана». В этих произведениях есть ясное и неоспоримое понимание цели, продиктованное пониманием того, что фашизм надо остановить во что бы то ни стало. Первая мировая, напротив, породила такие романы, как «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка, и военную лирику Зигфрида Сассуна и Уилфреда Оуэна, в которых война показана как потрясение и не поддающийся осмыслению кошмар. У солдат Первой мировой не было исторического примера, к которому можно было обратиться, чтобы объяснить, что они пережили. Ремарк сражался против Сассуна и Оуэна, но мучился теми же вопросами, что и они. Опыт войны представляется общим для всех, неважно, на чьей стороне ты воюешь, неважно, поэт ли ты из высшего сословия, как Сассун, или военный поэт из рабочего класса, как Айвор Герни. Самые важные произведения о той войне появились по большей части спустя не один десяток лет: люди все еще пытались осмыслить свой военный опыт.
Разница особенно заметна на примере двух классических фильмов о войне, рассказывающих в целом одну и ту же историю об офицере, попавшем в плен и пытающемся бежать. Чтобы понять разницу в настроении, достаточно и названий этих фильмов. Снятый в 1963 году фильм Джона Стерджеса о Второй мировой называется «Большой побег». Фильм Жана Ренуара, снятый в 1937 году, о Первой мировой называется «Великая иллюзия».
Кроме произведений о летчиках вроде Красного Барона, выигравшего восемьдесят воздушных боев высоко в облаках, вдали от окопной грязи, Первая мировая война не оставила о себе популярных романтизированных историй. Она осталась в памяти статичными образами – маки, раскисшие поля, силуэты солдат, траншеи, могилы, – а не повествованием. Вот разве что стихийные неофициальные перемирия на Рождество, когда солдаты с обеих сторон, оставив окопы, братались и играли в футбол. Этот эпизод запоминается как раз тем, что это была не война, а ее полная противоположность. Эти перемирия были популярным мотивом устных воспоминаний о Великой войне – ведь кто станет романтизировать бойню в Галлиполи, битву при Пашендейле или на Сомме? Бессмысленность кровопролития звучит в стоическом юморе солдат, которые, маршируя на фронт, пели мотив баллады «Старое доброе время»
