Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6523 ( № 35 2015)
«Я пишу эту книгу, посвящённую исключительно вещам, участвовавшим в моей биографии, пренебрегая будущим брюзжанием критиков, ходящих по литературным облакам. Наши вещи – это и есть мы. А тем, кто считает по-другому, предлагаю вернуться туда, где вещей не было», – заявляет Александр Абрамович несколько туманно. Куда «туда»? А откуда столько ширпотреба, что аж на очередную книгу хватило? Как говорил гайдаевский Семён Семёныч Горбунков: «Оттуда». Текст вообще изобилует противоречиями, видимо, из-за отсутствия сюжета, ведь Кабаков пишет в стиле акына – «что вижу, то пою». Конечно, не обходится и без традиционных либеральных мантр: «Брезгливое презрение нашей литературной публики к «тряпкам» тем более необъяснимо, что оно проявляется в стране, в которой всего двадцать с небольшим лет назад дефицит всего ушёл в прошлое». В своих филиппиках Кабаков доходит до совершенно комических обобщений: «У меня есть гипотеза: отсутствие при советской власти в продаже туалетной бумаги не было простым следствием планового управления экономикой и государственной собственности на все средства любого производства – её вечный дефицит был важной частью стратегического замысла». Обобщения и упрощения – излюбленная метода вещевого эскаписта.
Известная субъективность и даже пристрастность – неотъемлемая черта мемуарной прозы, но ради красного словца Кабаков порой жертвует здравым смыслом: пытается казаться свидетелем эпохи, но «путается в показаниях». «Вообще, ирония смягчала ту жизнь и в некоторой степени делала ее выносимой. Ирония пробивалась сквозь зону, несмотря на то, что анекдот был распространённой причиной червонца на общих работах с последующим поражением в правах», – пишет Кабаков, однако всем смертям назло выживший в том ГУЛАГе. «Ландскнехту» на первых порах приходилось конспирироваться, стараться походить на лояльного гражданина СССР: в КБ ковал ракетный щит Родины, параллельно играя в КВН, позже стал зарабатывать журналистикой, печатал фельетоны в столичном «Гудке», не совался с плакатами на Красную площадь. Не покидал «зоны комфорта», лишь на кухне показывая друзьям свою диссидентскую сущность, под звуки джаза и «вражеских голосов» сетовал на невозможность «творить» и взглядом указывал на письменный стол: мол, туда и пишу. Времена поменялись – о своих страданиях и милых сердцу безделушках можно поведать гласно и без последствий.
Теги: Александр Кабаков , Камера хранения: мещанская книга
Нас бьют – мы летаем
Создатель легендарного Московского театра «На Юго-Западе», профессор ГИТИСа, народный артист России Валерий Белякович свой юбилей решил отметить на корабле, который на днях отчалил от берегов Крыма. Но шлейф восхищения этим человеком сопровождает его всюду, где бы он ни появился. Его светлый талант и неукротимая энергия, его мудрость философа и наивность художника притягивают к нему всех, кто жаждет понять что-то о себе и о жизни, которая для Беляковича пронизана любовью и прощением.
– Валерий Романович, что, по-вашему, нужно для счастья?
– Найти своё призвание и место в жизни. Человек счастлив, когда совпадают его желание работать и талант, что дарован ему Богом.
– А может прекратиться желание творить?
– У каждого свои пороги. Вдруг всё останавливается, и говорят: «Как же он писал, а сейчас не пишет, играл и не играет, ставил и не ставит?» Шифферс был, по-моему, гениальный режиссёр, ему просто крылья пообломали. Но это не конец жизни. Я часто думаю: как живут Шапиро или Кац, которых выгнали из Латвии? Успешные режиссёры, создавшие свои театры! И Русский театр, и ТЮЗ были прекрасны! А они нашли в себе силы действовать. Шапиро у меня на курсе в ГИТИСе был председателем приёмной комиссии, он много работает во МХАТе. И Кац тоже. Сейчас у них нет своего театра: заново в таком возрасте трудно начинать. Но они не сломались. Для меня всегда был примером Борис Равенских, которого выгнали на наших глазах из Малого театра, а он всему наперекор стал создавать новый театр. Приблизился к этому, уже деньги нашёл. Ему было под 70, но он не сдался. И умер на лету.
– Вы часто сталкивались с непробиваемой стеной?
– Никаких непроходимых стен у меня не было. Театр «На Юго-Западе» закрыли первый раз, когда мы поставили «Носорога» Ионеско, оказавшись в том страшном приказе по Министерству культуры, который перекрыл кислород Любимову. У него – «Борис Годунов», в Сатире – «Самоубийца», и мы в этой компании. Закончилось тем, что Любимов слинял, хитрый Плучек снял спектакль, а нас просто закрыли, повесив на дверь замок. Тогда нас легко было закрыть: спектакли бесплатные, статуса никакого нет. Но я был уверен, что всё будет хорошо, и три месяца ходил по всем инстанциям. В последний раз пришёл к какому-то начальнику в горком партии, а он говорит: «И не пойду я на ваш «Носорог»». Я ему в ответ: «Да это же антифашистское произведение!» Поняв, что бесполезно, поднялся на другой этаж, смотрю, написано: «Заместитель министра культуры СССР (тогда министром был Демичев) Тамара Васильевна Голубцова». Я вошёл, как есть – в солдатской рубашке, джинсах. У меня ничего больше не было: 81-й год, нищета. Я ей говорю: «Здравствуйте! Я такой-то, только что из армии. Вы знаете, что такое Востряковский домостроительный комбинат? Там наши родители работают!» В общем, я нашёл слова для этой женщины, и она сказала: «Хорошо, мы этот театр откроем». И открыла. Но теперь я должен был все спектакли сдавать комиссии. До этого в чём была фишка – мы никому ничего не сдавали, потому и взяли «Носорога» Ионеско, который был первым в списке запрещённых спектаклей. Кто-то тогда шутил, что в нём был даже «Ревизор» Гоголя. Случались в жизни жестокие ситуации, но я их обходил. А вот с Театром Станиславского не рассчитал, сработал мой наив. Ведь я думал: ну не может быть, чтобы они не захотели соединиться с такими талантливыми ребятами «Юго-Запада»! Уже и Матошин там играл роль, и Дымонт, началось взаимопроникновение, публика пошла, и всё уже можно было преодолеть. И именно тогда тебе дают по башке и подключаются такие связи и силы, которые мне по незнанию даже не снились. Была придумана такая иезуитская система, которой никогда не было и не будет больше ни с одним театром. Но у меня нет ни к кому претензий: что Бог ни делает, всё к лучшему. И хотя я в этой ситуации был не просто пострадавшим, а мучеником: месяц комы, месяц реанимации, потом реабилитация, – у меня обиды ни на кого нет. Уже давно всё зарубцевалось. Я назначен главным режиссёром Токийского театра «Тоуэн». Езжу туда, ставлю. Мой «Гамлет» в шекспировский юбилей был сыгран 130 раз по всем городам Японии. На меня спроса хватает, с этим нет проблем. Когда ушёл из Театра Станиславского, поставил за год 10 спектаклей – в Токио, у себя «На Юго-Западе», в Пензе, в Белгороде. Наконец, впервые в родной Белоруссии в Витебске сделал «Ромео и Джульетту». Я никогда за такой срок не ставил столько спектаклей. Видимо, это было моё лекарство от того, что случилось в Театре Станиславского.
– Значит, нет пророка в своём отечестве? Не чудовищно ли это?
– Чудовищно. Когда читаешь «Преступление и наказание», кажется, что ну не может Раскольников убить топором! А бьют топором и всё что угодно делают. Твоя задача после этого – просто выжить. У меня было напряжение жуткое, ни минуты отдыха. На этом полёте и в этой больнице можно было умереть. Но я не помер, а, наоборот, себе, русскому театру и мировому сообществу доказал, что действую, громоподобен и со мной сам чёрт ничего не сделает. Как поёт Пугачёва: нас бьют – мы летаем!
– В вашей жизни были моменты, когда казалось, что всё кончено?
– Никогда! Только в армии было какое-то юношеское отчаянье. Такая тоска взяла по дому, когда служил в Прикарпатском военном округе… Смотрел я на эти горы и знал, что за ними Москва. А мне так хотелось туда, где все мои друзья уже поступили в театральные институты. И я уходил в Карпатские горы и учил, учил – Бунина, Маяковского, Межелайтиса.
– То есть вы депрессию не приемлете?
– Нет. Можно тысячу раз говорить, что тебе плохо. Но лучше найти варианты, чтобы это прошло: помоги кому-то или нажрись. Мы живём в больное время. Я вот смотрю на Барака Обаму, что худеет не по дням, а по часам, и который был мне даже симпатичен, потому что он из моего любимого Чикаго, где я ставил и преподавал. Но мне кажется, враньё и политические игры ему явно не на пользу. А нашему президенту испытания лишь укрепляют дух. И то, что Крым снова стал нашим, – это справедливо. Они сами его должны были вернуть, когда шёл делёж: ведь все прекрасно понимают, что это была идиотская прихоть Хрущёва. Но кто тогда знал, что Советский Союз не вечный? Я разве думал, что коммунистическая партия когда-нибудь свалится? Это был монолит! И в этом монолите я искал человеческие основания для того, чтобы он стоял. И мне это удавалось – и в спектакле «Русские люди», и в других гражданских спектаклях. А шельмование нашего прошлого, которое сейчас идёт, я ненавижу, потому что там было столько хорошего, начиная со счастливого детства! У меня и партбилет есть, я его не сжёг, как Марк Захаров. В билете я молодой, красивый с волосами. Зачем я его буду уничтожать? Это моя память. Я коммунист.
