Лев Прозоров - Кавказский рубеж. На границе с Тьмутараканью
Никаких археологических или иных оснований предполагать не то что основание хазарами Киева — пребывание в днепровском городе сколь-нибудь заметной хазарской общины не существует. Название не то района, не то улицы в средневековом Киеве Козары скорее говорило бы о малочисленности киевских хазар и чуждости их киевлянам (ведь улица Ордынка располагается не в Сарай-Бату, а в основанной отнюдь не ордынцами Москве, так же как и Немецкий двор в Новгороде вовсе не обозначает основания его выходцами из Германии). Говорило бы, повторю я, поскольку связь этого названия с хазарами надо ещё доказать — всевозможные Козары щедро рассыпаны по карте славянской Европы в тех краях, где отродясь не ступала нога уроженцев каганата. Происходят эти названия от слова «козар» — козопас, козий пастух. Вполне может быть, что и киевские Козары того же корня.
Совсем уж ни к селу ни к городу — в том числе ни к Киеву — рассуждения о хазарском происхождении названий районов средневековой столицы Руси, как Пасынча беседа или Копырев конец. И то и другое звучит совершенно по-славянски, и превращать славянское слово Пасынча (от «пасынок» — так называли на Руси не только приёмных детей, но и младших дружинников, воинских слуг князя или боярина) в какое-то тюркское слово, никем и никогда не засвидетельствованное, или выводить Копырев конец от тюркского племени кабар — о нём ещё будет разговор — значит подменять науку гаданием на кофейной гуще.
Далее, нет ровным счётом никаких оснований полагать, что батюшка командира мусульманской армии Хазарии — армии, как любезно сообщает нам современник и соплеменник аль Масуди, знаменитый ибн Фадлан, состоявшей из наёмников, — когда-либо бывал на берегах Днепра. Больше того — предводитель наёмников, сам, скорее всего, наёмником и был, и папа его вполне мог быть каким-нибудь мирным уроженцем Хорезма или Персии, тачавшим башмаки, сидящим в лавке или помахивающим тяжёлым кетменем на скудно орошенном тёплой арычной влагой поле, и даже не слышать никогда про такую речку — Днепр. Версия о происхождении названия древнерусской столицы от его неблагозвучного для славянского уха имени основана — точнее, шатко балансирует — на одном-единственном созвучии. И чем же такие «научные» методы отличаются от пресловутых поисков «русских этрусков», я, читатель, право же, понять не в силах.
Мало того, и имя Кий — у простого народа сокращавшееся до Кийко или Кияшки — ходило в быту у русских до самых Петровских реформ, когда некалендарные имена окончательно поставили вне закона, превратив в презренные прозвища. Примерно до тех же пор бытовало оно и у поляков, а вот производные от этого имени названия местностей — Киевы, Киевцы, Киевки, Киевичи и прочая, прочая — встречаются в Болгарии, Югославии, Чехии, землях полабских славян. Болгарский исследователь Ковачев насчитал около восьмидесяти таких названий по землям славянских народов — и скорее всего, это ещё не все. Все они, конечно, не имеют к папе хазарского наёмника ни малейшего касательства, зато напрямую происходят от славянского имени Кий. Отчего же имя их «тёзки» над Днепром должно иметь иное происхождение?
А предание, сообщаемое Зенобием Глакком, должно было бы окончательно вернуть вечный покой злосчастному призраку безвестного Куйи, чью память понапрасну тревожат учёные. Если предание об основателях Киева — ровесник Хазарского каганата, то родственники полководцев этого каганата, жившие триста лет спустя после Глакка, определённо не могут иметь никакого отношения к его основанию. Да, читатель, опять я употребляю «было бы»: учёные упрямый народ, и если им довелось создать кажущуюся им красивой теорию, да процитировать её дюжины две раз — из статьи в книжку, из книжки в статью, — то мелочи вроде фактов, показаний источников или здравого смысла с трудом могут достучаться до их сознания. Вы, читатель, решите, что я глумлюсь — но вот Вам мнение крупного лингвиста В. Н. Топорова: «понятно, что с этой точки зрения (о Куйе — основателе Киева. — О. В.) должна быть пересмотрена армянская легенда о трёх братья (один из которых, Куар, сопоставляется с Кием), сообщаемая Зенобием Глакком». Не знаю, как Вам, читатель, а мне вот решительно непонятно — как это может быть «пересмотрено» прямое показание независимого источника? И ради чего — ради всё того же злополучно отчества командующего хазарских мусульман? Ради единственного созвучия? И ведь пишет учёный, лингвист-языковед… поневоле приходишь к выводу, что иаивозможное занижение роли славян, приписывание всех их достижений иноплеменникам — основной критерий «научности» в наши дни. Потому что «научные» рассуждения про Куйю и Киев, право же, только тем отличаются от штудий приснопамятного Василия Кириллыча Тредиаковского, с его «Холодониями» и «Гатью Малой», что не пытаются возвеличивать славян.
Другой автор, А. С. Королёв, хотя и с разумным сомнением относится к идее о хазарском основателе Киева, впадает в другую крайность. Уж не знаю, чем нашим учёным мужам так не угодил основатель «матери городов русских», но упорству, с каким они пытаются сделать из него то иноплеменника, то вообще книжный мираж, фикцию, можно только позавидовать. Королев, к примеру, не отрицая удивительного сходства легенды из «Истории Тарона» с преданием «Повести временных лет», приходит к выводу, что… летописец попросту переписал историю основания Киева из армянских книг.
Что тут можно сказать — разве что припомнить одну историю, произошедшую в том самом Киево-Печерском монастыре, где составлялась «Повесть временных лет», поведавшая нам о Кие с «братией», в те самые годы, описанную в «Киево-Печерском патерике» едва ли не тем же монахом, что составлял летопись. Захворал тяжко известный праведной жизнью монах Агапит. Киевский князь Владимир Мономах послал ему своего лучшего придворного лекаря. Пока тот осматривал больного, этот, в свою очередь, вглядывался в незнакомца и, не выдержав, настороженно осведомился: «Кто ты и какой веры?» Государев эскулап, привыкший, что его все знают и узнают, изумился и не без тщеславия ответил: «Разве ты не слышал про меня? Я армянин». И тут тяжело больной инок возопил: «Да как же ты смел мою келью осквернить, и меня за мою грешную руку брать?! Изыди, иноверец и нечестивец!» «И армянин, посрамлённый, ушёл», — с удовлетворением отмечает рассказчик — такой же Печерский монах, как и принципиальный Агапит.
И вот солидный автор, учёный, специалист по Киевской Руси, пытается уверить нас, что в монастыре, монах которого не желает видеть армянина в своей келье даже как избавителя от тяжёлой, быть может, смертельной хвори, читали сочинения «иноверцев и нечестивцев» в поисках сведений о начале родного города, города, с которого пошло крещение Руси, местоположения их обители? Не знаю, как Вам, читатель, а мне легче представить, что печерские черноризцы изучали родословную своего «Спасителя» по иудейскому Талмуду!
Между прочим, источник рассказа про Кия и его братьев летописец называет прямо: «якоже сказают». Не просто «говорят» — это бы передали словами «глаголаху», «рече» — а именно «сказают» — сказывают, как сказывают былины или сказки. Кий был героем местных преданий, которые летописец добросовестно записал — иначе, как метко подчеркнул Б. А. Рыбаков, ему ни к чему было бы признаваться, что он не знает («не свемы»), к какому именно кесарю ходил в Царьград-Копстантинополь князь Кий. Он мог бы спокойно вставить в сочинённый им рассказ кого угодно — хоть Юстиниана, хоть Феодосия Великого, хоть самого Константина, основателя Второго Рима. Но раз имя кесаря не названо — значит, и предание записано без домыслов и изменений. «Фольклор», презрительно скривит губу иной сноб. Что ж, устные предания — не худший способ сохранения сведении о прошлом. И отнюдь не самый ненадёжный — стоит вспомнить историю с Олавом Альвконунгом. Про него рассказывает в своей саге «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусон в XIII веке, а сам конунг жил ещё во времена Великого переселения народов, и конечно, ничем, кроме фольклора, Снорри в рассказе о нём пользоваться не мог. Тем не менее, когда в XX веке раскопали курган в Швеции, который исландец (!) Снорри назвал могилой Олава, который был, по его словам, высок ростом и умер оттого, что у него заболела нога, то нашли скелет знатного мужчины той эпохи с сильно деформированными костями левой ноги. Почему же предания, записанные Нестором в Киеве за два века до Снорри, не могли быть столь же достоверны? В пользу этого говорит и удивительное сходство между записью предания, вошедшей в «Историю Тарона» Глакка, и тем, как передаёт ту же легенду «Повесть временных лет». Если предания не особенно изменились за полтысячи без малого лет, что отделяют Зенобия Глакка от печерского черноризца, то можно смело предположить — за срок от основания города до создания «Истории Тарона» они изменились не больше.
