Илья Эренбург - Лик войны

Умиляла французская вежливость:

— Зайдешь в лавочку — сейчас тебе: «мосье». Приятно. У нас я хоть на сто целковых куплю, никто мне такого слова не скажет.

Сами заражались учтивостью. Любили заходить в кафе компанией и угощали друг друга по очереди кофеем. И то, что хозяйка приветливо улыбается, и то, что они пьют не чай и не водку, но кофе, приводило их в торжественное настроение. Пили и благодарили друг друга: «мерси».

Дивились, что французы много пьют, а никогда пьяных не видно.

— Устройство! Меня возьми — выпью, так тошно станет, беспременно полезу драться. А он пьет и песенки поет — и ему весело, и глядеть одно удовольствие…

Очень их поражали француженки.

— Я вот в Шалоне с одной сговорился, а подступить боюсь. Не наша баба. И шляпка на ней, и все говорит, говорит… Такую не облапишь.

В Парижском кафе видел я двух русских и с какой-то уличной девицей. Один выругался — товарищ цыкнул на него.

— Так она же по-русски не понимает.

— Все-таки при ней неудобно.

Оба чинно улыбались. Вероятно, бедная барышня никогда в жизни не сидела с такими церемонными кавалерами,

С бельгийцами и англичанами мало сталкивались. Но когда приходилось быть вместе — ладили. Особенно дружили с арабами и неграми. После одной неудачной атаки, где в самом тяжелом участке находились русские и тюркосы, шли вместе араб и русский. Объяснялись:

«Рус — капут. Араб — капут. Француз — тра-ла-ла».

Среди русских было много башкиров-мусульман. Когда солдат-мулла хотел достать в Париже некоторые принадлежности для богослужения, его отправили к тюркосам. Мулла, знающий арабский язык, разговорился с солдатами. Сначала они перепутались, потом страшно обрадовались: так далеко есть магометане и еще знают их язык!

Этот мулла рассказал мне, что как-то сенегалец-марабут поделился с ним своими сомнениями: «Почему Аллах не сделал нас белыми?»

— Я показал ему, что я тоже не белый, а желтый. Видно Аллах любит и белых, и желтых, и черных. И знаете, что он мне еще сказал: «Аллах — добрый; он — черный или желтый, только не белый».

ТЫЛ

Солдат не только убивает, он готов и сам умереть. Но есть миллионы и миллионы, которые, не умирая, не зная близости смерти, ежедневно — одни трудами, другие помыслами, третьи безразличием — участвуют в убийстве. Это — тыл. Тыл отравлен безнаказанным убийством, безответственной злобой. Он одурманен сознанием своей безопасности, животной радостью жизни, жаждой легких утех. Он развращен чтением рассказов о боях у уютного камина, дешевым патриотизмом и быстро текущими деньгами. Страшной болезнью заражены все классы и все возрасты. Ребята наслаждаются игрушкой, которая изображает повешенного немца. Старики бредят штыковыми атаками. Мирные рантье увлекаются спекуляцией. Дочери фермеров бегут в города, на заводы — «крутить» снаряды, — зарабатывают 20 франков в день и покупают пышные шляпы. Тыл лицемерно шепчет: «Когда же кончится эта война?» Но на деле он наслаждается ею. Он не понимает, что огонь не знает границ, что злоба, раздуваемая изо дня в день, может охватить весь мир; что не сегодня — завтра тыл может стать фронтом.

Есть громадные дома в Париже. Тысячи людей в них трудятся день и ночь. Скрипят перья, стучат «Ундервуды», гудят ротационные машины. Это — лаборатории, где разводят самых опасных микробов лжи и ненависти. На домах горделивые надписи: «Матэн», «Журналь», «Эхо-де-Пари». Каждый француз за одно су приобретает очередную порцию искусно выработанного яда.

Вот предо мной собрание сегодняшних газет. В «Эхо-де-Пари» с восторгом рассказывают, как после отступления немцев, найдя вокзал покрытым человеческими испражнениями, комендант заставил пленных очистить его без метлы, руками: «Пусть помнят запах своих соотечественников». «Матэн» мало ужасов войны. Газета печатает фотографию обыкновенного штыка-пилы сапера, с подписью: «Зазубренные штыки, употребляемые всеми бошами для нанесения особенно мучительных ран». На второй странице — донос: в таком-то городе жители приносят пленным папиросы — «стыдно». В «Журналь» некий профессор предлагает «русским друзьям» постараться взять Кенигсберг, срыть старый замок и поставить столб с надписью: «Срыт в память уничтожения Реймского собора». О гибели базилики он говорит отнюдь не со скорбью, но со злорадством: вот, мол, на что способны «боши»… Наконец, «Пти Журналь» печатает статью о каком-то особом запахе, присущем всем немцам. И это все за один день…

Недавно «Матэн» вышел с подзаголовком: «Русские в пяти переходах от Берлина». Часов в пять журналисты распределяют между собой описание боев «от специальных корреспондентов»: «Вы, мой друг, на этот вечер съездите во Фландрию, а вы будете ночевать на миноносце у Дарданелл». В кабинетах редакции, подсчитывая строки, «очевидцы» измышляют победоносные статейки.

Офицеры и солдаты не верят газетам, больше того — они ненавидят их. Читают охотно только объявления и хронику — то, что напоминает им о мирной жизни. Крестьяне, лавочники, женщины читают и верят, — верят, что война прекрасна, что стоит повесить Вильгельма и восторжествует правда, что все немцы — звери и что каждому солдату («пуалю») доставляет истинное удовольствие проткнуть штыком дюжину врагов. Верят — потому что хочется верить; от этого еще уютнее беспечному тылу.

Помню маленького редактора из Гренобля, пробравшегося на английский фронт. Он смертельно боялся далекой канонады, и его нельзя было уговорить дойти до штаба дивизии. Потом он описал все так, будто сам участвовал в боях и даже выгнал откуда-то германцев. Этот хвастунишка — истинный Тартарен, — дойдя до места прошлогодних битв у Сан-Назарета, заявил, что увезет домой череп немца. Он поставит его на камин и будет щелкать по носу. Он взял череп. «А что, если это француз?» — спросил кто-то. «О, спи спокойно, великий герой», — воскликнул журналист, положив череп на место.

Один итальянский корреспондент долго добивался, чтобы ему разрешили присутствовать при казни шпиона, а добившись, в восторге, за стаканом вермута рассказывал:

— Этот негодяй имел наглость до последней минуты сохранять спокойствие.

Были корреспонденты из Южной Америки в очень пестрых галстуках. Они скучали и очень заботились о том, чтоб от ветра не пострадал их цвет лица. Один аргентинец, пробираясь между трупов, сказал мне:

— Ужасно скучное занятие!.. Скажите, вы не пробовали новые духи Герлэн?

Испанцы поражались, как это до сих пор не прогнали немцев?

«Вот, если бы мы…»

Пожалуй, лучше всех были американцы — в них хоть сохранялось истинное любопытство. Раз в автомобиль, в котором ехал корреспондент-швед, попал маленький осколок снаряда. Легко контуженный, швед очутился на земле. К нему подбежал, ехавший сзади в другом автомобиле, американец и, не помогая приподняться, не спрашивая об его состоянии, сразу вынул записную книжку:

— Скажите, пожалуйста, что вы почувствовали в тот момент, когда снаряд разорвался?

Они даже из войны ухитрились сделать забаву.

— Ах, чепец сестры милосердия так идет мне!..

Сколько новых предлогов для флирта.

— Милый Поль, завтра интимное «матинэ» в пользу ослепших солдат.

Сколько веселых игр — можно обратить в католичество негра, навестить в госпитале очаровательного капитана, в приятном обществе, перебирая все сплетни, повязать немного какие-то — вот смешное слово — «набрюшники». Занятно, и все смотрят с уважением:

— Они — истинные патриотки, они так любят Францию.

Прежде всего они — сестры милосердия, утешительницы наших бедных «пуалю». На фронт их не пустили, зато они кинулись во все тыловые госпитали. Конечно, грязные работы не для них — это сделают и служанки. Нет, они призваны врачевать души. А для этого, тихонько от доктора, они пичкают тяжело больных конфектами, докучают раненым душеспасительными беседами и флиртуют с сенегальцами. Врачи их ненавидят, солдаты отмахиваются от них, как он назойливых мух, но они неутомимы и неистребимы.

В большом госпитале, в Париже, лежат тяжело раненые. Патронесса, маркиза О., устраивает завтра литературно-вокальное утро «для выздоравливающих». Правда, выздоравливающих во всем госпитале человека два-три, остальные бредят и мечутся в жару, но зато придет столько блестящих юношей из всяких «ведомств»…

— Madame, — решительно заявляет старший врач, — музыка очень тревожит больных. Потом завтра у нас две операции: проносить через зал невозможно. Вам придется отменить ваше «утро».

— Нет, нет. Это совершенно невозможно, — ведь я же разослала все приглашения.

Они — добрые католички. Говорят раненым:

— Кто завтра пойдет на мессу, получит отпуск в город на весь день.

А вольнодумцев ангельским голосом вразумляют: