Ульрика Майнхоф - От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки

Сегодня дело Любке больше не является инструментом политических изменений. Человек просто отслужил свой срок, он выполнил свою функцию как президент «большой коалиции», как затычка в каждой бочке и т. д., и т. п., теперь ничего не может произойти, теперь с ним можно поиграть в «демократию», в «свободу прессы», в «критику», в «оппозицию», можно как угодно ему напакостить. Был бы Любке не таким нечувствительным и примитивным субъектом, мог бы и руки на себя наложить, раз уж на него так набросились со всех сторон.

Разыгрываемая игра предельно прозрачна. Безусловно, не было никакой якобы самостоятельно проведенной американцами почерковедческой экспертизы, которая и привела к скандалу, — было решение Генри Наннена заплатить за экспертизу и опубликовать ее.

Насквозь видна тоска, которая гложет Генри Наннена, — тоска по «чистому» государству, чей фасад можно украсить лозунгами против Че и Хо Ши Мина, тоска по «самоочищению», по эффективной встречной акции против удачных акций разоблачения, про–веденных внепарламентской оппозицией, тоска по «чистой» контрреволюции.

«Господам с положением» еще два года назад было абсолютно безразлично, крупным или мелким нацистом был Любке — они боялись, что придется отвечать на вопрос, какими именно нацистами — крупными или мелкими — были они сами.

Но эти «господа с положением» стали догадываться, что им придется принести жертву растущему оппозиционному движению, чтобы не быть вытесненным им на обочину. Догадываться, что они должны как–то прореагировать на действия оппозиции, если они хотят, чтобы их продолжали принимать за серьезных политиков те, кто самостоятельно мыслит и действует.

То, что с этой целью и во имя сохранения внешних приличий на алтарь псевдодемократии принесли жертву в виде персоны президента ФРГ, зависело, безусловно, в первую очередь от самого президента, поскольку он сам беззаветно предложил себя для этого спектакля[88].

Внепарламентской оппозиции удалось в данном случае проявить достаточно настойчивости, чтобы этой жертвой был чиновник не меньшего ранга, чем президент. И мы должны добиваться того, чтобы в будущем ранг жертв, приносимых на алтарь отечества, не понижался. Следующий — канцлер[89].

Для тех, кто занимается делом Любке, оно может казаться «случайно найденной на дороге падалью».

На самом деле это только один из многих симптомов профессиональной непригодности этой «демократии», ее бессодержательности, ее исключительной лживости.

Сегодня, упрекая Любке в том, что он строил концентрационные лагеря, его заодно, чтобы всех запутать, упрекают в том, что его жена стыдится своего весьма почтенного возраста. Последнее вызывает скорее умиление, для устранения этого требуются не кардинальные средства, а косметические операции — на лице или на паспорте. Как можно сравнивать это с концентрационными лагерями, которые Любке строил и которые Любке планировал создать вновь в духе законов о чрезвычайном положении?

Теперь, наряду с упреком, что Любке создавал для нацистов концлагеря и поэтому, наверное, не может достойно представлять страну, в которой большое значение придается тому, чтобы поглубже запрятать связь между фашизмом и капитализмом, его упрекают еще и в том, что он во время произнесения своих речей… часто бормочет! Это вынудит его уйти в отставку по возрасту, что все–таки не будет иметь политической окраски.

Теперь, наряду с упреком, что Любке был доверенным человеком гестапо — можно подумать, что гестапо могло поручить строительство концлагерей людям, не внушавшим доверия! — его упрекают еще и в том, что он пытался все это скрывать. Хотя те, кто сейчас его в этом упрекают, два–три года назад пальцем не пошевельнули, чтобы помочь в разоблачении Любке. А ведь тогда еще не было такой сильной внепарламентской оппозиции, что нужно было кого–нибудь принести ей в жертву. Хотя попытка скрыть правду была вызвана вполне понятными причинами, все–таки есть разница, кто именно доводит до краха ведомство или конкретного человека.

Игра в демократию, которую инсценировал Генри Наннен, неэффективна. Она не может спасти государство, авторитет которого расшатали Хефер, Кизингер, Люке, Любке и прочие — неважно, как их зовут. На этот раз смеяться последней будет внепарламентская оппозиция.

«Конкрет», 1968, № 4

ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ - НЕ ЮБЕР И НЕ АЛЛЕС[90]

Если бы над всеми общественными зданиями 23 мая 1964 года не развевались черно–красно–золотые знамена, 15–летняя годовщина конституции прошла бы незамеченной. Пара передовиц, заседание академии, несколько прочитанных бюрократами ознакомительных лекций — это все, что украшало бы стол в день рождения.

Западные немцы так и не полюбили свою конституцию. Слишком много о ней было защищено докторских диссертаций, слишком часто она расплачивалась за межпартийные споры, слишком часто на повестке дня оказывалось не исполнение конституции, а ее изменение. Создатели конституции в Херренхимзее — под впечатлением войны и послевоенной разрухи, потрясений от нацистского террора — создали основной закон, который был максимально пацифистским и максимально свободолюбивым. Конституция отказала в праве на существование армии, военным союзам, агрессии и твердо поставила исполнительную власть под полный контроль власти законодательной. Основной закон принуждал правительство договариваться (а не воевать) с внешним соперником и прямо требовал не провоцировать [на восстание] внутреннюю оппозицию. Конституция — задолго до Хрущева и Кеннеди — была носителем требования сосуществования. Немцы могли бы гордиться собой, если бы всё так и осталось в неприкосновенности.

Но с началом корейского конфликта психоз «холодной войны» распространился и на ФРГ. А за помощь но «плану Маршалла» канцлер Аденауэр вынужден был платить согласием на такие предложения западных союзников, которые даже сейчас можно смело назвать безнравственными. В 1956 же году дело зашло так далеко, что власти ФРГ просто перестали руководствоваться конституцией, а наоборот, эту конституцию стали постоянно перекраивать иод интересы канцлера и его партии[91]. Я имею в виду «военные статьи», возродившие армию и принудительный призыв в нее.

Конституцию подогнали под агрессивную политику Аденауэра, чтобы она, конституция, больше не мешалась под ногами. С тех пор наша конституция перестала быть пацифистской. Но она еще оставалась свободолюбивой. Однако 23 мая 1964 года что–то не слышно было радостных речей по этому поводу — потому, что теперь препятствием для наших властей стало уже это свободолюбие. Потому–то и запланировано дополнение к конституции, которое позволит — в случае внутренней или внешней чрезвычайной ситуации — отменить основные гражданские права: право на свободу высказывания мнений, на свободу собраний и объединений, право на свободное перемещение по всей территории ФРГ, неприкосновенность тайны переписки и почтовых отправлений, право женщин не служить в принудительном порядке в армии и т. д.

Наша конституция за 15 лет своего существования не стала лучше. Наоборот. Но наивно было бы рассчитывать на то, что ее удастся вернуть к состоянию до 1956 года. Однако нелепо и полагать, будто запланированные законы о чрезвычайном положении — это нечто предрешенное. В конце концов, до сих пор не выполнены требования, заложенные в конституции: создать такой закон о политических партиях, который осуществлял бы общественный контроль за финансированием партий, и закон, запрещающий участвовать в агрессии. А ведь последний закон был бы в состоянии обуздать даже такого человека, как Франц—Йозеф Штраус.

«Конкрет», 1964, № 6

ЗАХОЛУСТЬЕ - И МЕЛКОТРАВЧАТОЕ К ТОМУ ЖЕ

Строго говоря, обо всем этом давно уже сказано. И о том, что Бонн — дремучая туристская провинция Рейнской долины. И о том, что Аденауэр в момент вступления в должность [канцлера] был уже жутким стариком. И о том, что невинной жертвой его прозападной политики стало возможное объединение Германии. И о том, что слишком много старых нацистов сидит в армии, в полиции, в судах, в министерствах — словом, в руководящих государственных структурах. И, наконец, о том, что самое лучшее и ценное, что было создано в ФРГ — ее конституция, — хотя и возникло не без участия Аденауэра, но все–таки было создано до начала его эпохи.

Известны и невысказанные аргументы другой стороны. А именно: что невозможно было быстро и надежно восстановить военную машину без привлечения хотя бы нескольких квалифицированных, сведущих в военном деле и имеющих боевой опыт нацистских офицеров. И что если при этом ставилась цель создать армию с традициями и уверенностью в себе (то есть готовую воевать), то, чтобы не допустить ее деморализации, нужно было систематически пресекать все попытки просвещения общества относительно роли немецкого милитаризма в кайзеровской Германии, в Веймарской республике и в нацистском государстве. И что блестящий, удививший и заграницу, и самих немцев подъем ФРГ — при одновременном гладком и беспроблемном вхождении в военную систему Запада — был бы невозможен без использования испытанного, надежного и преданного отряда чиновников и разных специалистов, которые не стали бы ни чиновниками, ни специалистами, если бы не носили в свое время вполне определенные партийные значки — а заодно и коричневое государство.