Генри Киссинджер - Дипломатия
Ни один студент исторического факультета не получил бы за подобный анализ проходной балл. Исторически в союзных договорах редко упоминались страны, против которых эти союзы были направлены. Вместо этого там оговаривались условия, при которых союзные обязательства вступали в силу, — что и имелось налицо в Северо-Атлантическом пакте. Поскольку в 1949 году единственным потенциальным агрессором в Европе был Советский Союз, то по сравнению с прошлым называть конкретные страны было еще меньше нужды. А настоятельные утверждения о том, что Соединенные Штаты защищают принцип, а не территорию, всегда были квинтэссенцией американского политического мышления, хотя вряд ли подобное заявление могло бы успокоить страны, как огня боявшиеся советской территориальной экспансии. Утверждение же, будто Америка выступает только против силовых преобразований, а не против перемен как таковых, было в равной степени дымовой завесой и источником тревоги; в продолжение всей истории Европы вряд ли возможно насчитать значительное количество территориальных изменений, произведенных не при помощи силы, если таковые вообще имели место.
Тем не менее мало какой из документов государственного департамента был встречен со столь единодушным одобрением со стороны обычно преисполненного подозрительности сенатского комитета. Сенатор Коннелли неутомимо развивал выдвинутый администрацией тезис, будто бы смыслом НАТО является противодействие самой концепции агрессии, а не какой-либо конкретной нации. Примером безграничного энтузиазма со стороны Коннелли может служить выдержка из свидетельских показаний государственного секретаря Дина Ачесона.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (сенатор Коннелли). Итак, господин секретарь, вы заявили достаточно четко — повторение этих слов никому не повредит, — что данный договор не направлен против какой-либо из наций конкретно. Он направлен лишь против любой из наций, или любой из стран, которая готовит или реально осуществляет вооруженную агрессию против подписавших пакт договаривающихся сторон. Это верно?
СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН. Это верно, сенатор Коннелли. Он не направлен против какой-либо страны; он направлен только против вооруженной агрессии.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Иначе говоря, если какая-либо нация, не являющаяся участником договора, не предполагает, не задумывает и не осуществляет агрессию или вооруженное нападение по отношению к другой нации, ей нечего опасаться данного договора.
СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН. Совершенно точно, сенатор Коннелли, и мне представляется, что если какая-либо из стран утверждает, что этот договор направлен против нее, ей следует припомнить библейскую притчу о том, как человек, чувствующий за собой вину, бежит, хотя его никто не преследует[617].
И едва комитет проникся тем, как подается данный вопрос, Коннелли практически сам начинает свидетельствовать от имени всех прочих свидетелей, как, к примеру, это имело место во время обмена репликами с министром обороны Луисом Джонсоном.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. По существу, этот договор не является ни в каком смысле военным союзом общего характера. Он ограничивает себя защитой против вооруженного нападения.
МИНИСТР ДЖОНСОН. Верно, сэр.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Это полностью противоречит самому принципу военного союза.
СЕНАТОР ТАЙДИНГС. Он исключительно оборонительный.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Он исключительно оборонительный. Это мирный союз, если вообще кто-либо желает пользоваться словом «союз».
МИНИСТР ДЖОНСОН. Мне нравится ваш язык.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Это союз против вооруженного нападения, это союз против войны, и в договоре отсутствуют какие бы то ни было существенные признаки основополагающих обязательств, характерных для военного союза в том виде, в котором мы вообще представляем себе военный союз; это верно?
МИНИСТР ДЖОНСОН. Именно так, сэр[618].
Иными словами, Атлантический союз, не будучи на самом деле союзом, претендовал на некую моральную универсальность. Он объединял мировое большинство, противостоящее беспокойному меньшинству. В какой-то степени роль Атлантического союза сводилась к тому, чтобы действовать до тех пор, пока Совет Безопасности Организации Объединенных Наций не «примет меры, необходимые для восстановления мира и безопасности»[619].
Дин Ачесон был в высшей степени умудренным опытом государственным секретарем, который знал, что к чему. Можно представить себе, как сардонически он усмехался про себя, когда председатель сенатского комитета поучал его по его же собственной шпаргалке. Ачесон ясно и отчетливо представлял себе, что следует делать, чтобы сохранить равновесие сил, свидетельством чему являются проводимые им тонкие наблюдения аналитического характера по конкретным геостратегическим вопросам[620]. Но одновременно он был в достаточной мере американцем с точки зрения подхода к собственной дипломатической деятельности и не сомневался, что если Европу оставить вариться в собственном соку, то вместо равновесия сил налицо будет хаос, а для того, чтобы понятие равновесия сил приобрело хоть какую-то значимость для американцев, надо было заложить в него некий более возвышенный идеал. В речи, произнесенной перед Ассоциацией выпускников Гарвардского университета, уже по прошествии значительного времени с момента ратификации договора, Ачесон все еще продолжал защищать Атлантический союз в типично американской манере, заявляя, что это новый подход к международным делам:
«Он поднял международное сотрудничество на новую высоту в целях поддержания мира, в целях дальнейшего утверждения прав человека, в целях поднятия уровня жизни и в целях достижения уважительного отношения к принципу равноправия и самоопределения народов»[621].
Короче говоря, Америка охотно отдавала должное Атлантическому союзу, но не соглашалась открыто называть его союзом. Она готова была включиться в освященную историей политику коалиций при условии, что такого рода действия можно было бы оправдать в рамках доктрины коллективной безопасности, которую впервые, в качестве альтернативы системе союзов, выдвинул еще Вильсон. Таким образом, европейская система равновесия сил была возрождена к жизни при помощи американской риторики.
Огромную роль для Атлантического союза сыграло, пусть даже почти не замеченное американской публикой, создание Федеративной Республики Германии посредством слияния американской, британской и французской оккупационных зон. Конечно, появление этого нового государства означало, по существу, отказ от трудов Бисмарка, ибо на неопределенный срок Германия становилась разделенной. Однако само существование Федеративной Республики Германии становилось непрекращающимся вызовом советскому присутствию в Центральной Европе, поскольку Федеративная Республика не собиралась признавать коммунистическое восточногерманское советское государство (созданное Советами из своей зоны оккупации). На протяжении двух десятилетий Федеративная Республика отказывалась признавать то, что стало называться Германской Демократической Республикой, и угрожала разрывом дипломатических отношений с любой страной, которая ее признает. После 1970 года Федеративная Республика отступила от так называемой «доктрины Хальштейна» и установила дипломатические отношения с восточногерманским сателлитом, не отказываясь, однако, от претензий выступать от имени всего немецкого населения.
Решительность, с которой Америка бросилась заполнять вакуум силы в Европе, удивила даже самых ревностных сторонников политики «сдерживания». «Я не мог даже подумать, — позднее рассуждал Черчилль, — когда 1944 год подходил к концу, что не пройдет и двух лет, как государственный департамент, поддержанный преобладающей массой американской общественности, не только примет и начнет осуществлять заложенный нами курс, но и осуществит смелые и дорогостоящие мероприятия, даже военного характера, чтобы он принес свои плоды»[622].
Через четыре года после безоговорочной капитуляции держав «оси» международный порядок был во многом сходен с периодом перед самым началом первой мировой войны: имело место наличие двух жестко организованных союзов при весьма ограниченном пространстве для дипломатического маневра, но на этот раз в масштабе всего земного шара. Было, правда, одно отличие кардинального характера: союзы перед началом первой мировой войны сплачивало опасение каждой из сторон, как бы перемена партнерства любым из членов союза не привела к краху сооружения, которое как бы обеспечивало их безопасность. Иными словами, наиболее воинственный из партнеров получал возможность толкать всех остальных в пропасть. Во время «холодной войны», однако, каждый из союзов возглавлялся сверхдержавой, без которой союз в значительной степени не мог существовать и которая в достаточной степени была заинтересована в том, чтобы сдерживать риск вовлечения мира в войну со стороны любого из своих союзников. А наличие ядерного оружия исключало иллюзии 1914 года относительно того, что война якобы может быть короткой и безболезненной.
