Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Нори Паоло

5.6. Повседневная жизнь

Однажды Чезаре Дзаваттини[31] написал письмо Франко Марии Риччи[32], в котором охарактеризовал себя так: «Я пессимист, но все время забываю об этом».

Надо же. Я тоже.

Однажды я сделал дочери небольшой подарок – купил ей маленькую авторучку и к ней картридж с голубыми чернилами.

Купить ее я собирался в магазине «Дом ручек» в Болонье, который мне очень нравился. Пришел туда – а его уже нет, на его месте магазин по продаже бальзамического уксуса.

И меня это не обрадовало.

Я нашел ручку в Интернете.

Доставили ее быстро, и Батталья так обрадовалась, что чуть позже я подарил ей еще одну. И я думаю, что именно это, как бы правильно выразиться, чувство удовлетворения, которое испытываешь, видя радость другого человека, как в нашем случае, именно это и значит быть хорошим.

И необязательно, чтобы этим другим человеком была твоя дочь. Для меня это может быть какая-нибудь незначительная мелочь вроде того случая в Миланском университете лингвистики и коммуникаций, где я преподаю перевод с русского языка: я входил в дипломную комиссию и помню, как одна студентка (студентка не моя, она изучала испанский язык) получила максимальные 110 баллов, и, когда огласили ее результаты, ее захлестнула такая радость, что она стала суетливо махать руками, не зная, куда их девать, и это было прекрасное зрелище.

Это тоже значит быть хорошим – испытывать радость, когда что-то замечательное происходит с человеком, которого ты даже не знаешь, как это случилось тогда со мной в Миланском университете. Но в голову приходит одно возражение.

То, что я рассказываю, те примеры, которые привожу, все это взято из повседневной жизни.

А ведь такая важная вещь, как добро, открывающее двери рая (тем, кто в него верит), должна как-то отражаться и в ноуменальном[33] мире, если я правильно понимаю значение слова «ноуменальный».Не может быть, чтобы она ограничивалась только повседневностью, обыденными вещами.

О романах, которые я пишу, мне тоже не раз говорили: «Ты всегда рассказываешь о повседневной жизни». На это я могу ответить, что, если я как-то и связан с миром, то через повседневность, через будни.

Жизнь в еженедельной, ежемесячной, ежегодной перспективе – это не совсем мое, я плохо в ней ориентируюсь, и совсем другое дело – ежедневная жизнь.

Ну не знаю, возьмем что-нибудь не самое будничное, что-нибудь исключительное, например любовь, – настолько уникальное чувство, настолько сильное и необыкновенное, нечто такое огромное, что оно даже слегка раздражает. Да и сам этот глагол «любить»: «люблю тебя», вот это вот «я люблю тебя» – я никогда никому этих слов не говорил, и я боюсь, что если когда-нибудь скажу кому-то всерьез: «Я тебя люблю», – мое лицо разлетится вдребезги, и придется собирать разбросанные по полу осколки. Я не могу сказать «я тебя люблю» еще и потому, что мой итальянский язык уходит корнями в язык моей матери Лилианы и бабушки Кармелы – в их пармский диалект, а на пармском диалекте, как я понял несколько лет назад, не говорят: «Я тебя люблю», а говорят: «At voj ben» («Ты мне дорог»), а a mor на пармском диалекте означает не amore – любовь, а «я умираю», а это все-таки нечто иное.

Русский писатель Николай Лесков вспоминает случай, как одна дама призналась ему, что изменила мужу. Она спрашивала у Лескова, следует ли ей открыться и рассказать супругу об измене. В ответ писатель спросил у нее: «А вы его любите?»

Она задумалась, а потом сказала: «Крестьянки наши не говорят: «он меня любит»; они говорят: «он меня жалеет». Слово любить-жалеть, – заключила дама, – значит: любить в обыденном смысле».

И, на мой взгляд, это тоже объясняет, что такое быть хорошим: когда ваша жена или ваш муж не только любят вас, как могут, но и – по умолчанию – обязательно жалеют.

Если вернуться к теме повседневной жизни, не могу не вспомнить одну мысль, которую услышал как-то по радио в программе «Люди и пророки» (она мне очень нравилась, когда ее вела Габриэлла Караморе). Однажды у падре Энцо Бьянки спросили, молится ли он каждый день, на что он ответил: «Самые важные вещи – те, что мы делаем каждый день», – это к слову о повседневной жизни. И, хотя сам я не молюсь и не верю в Бога, я думаю, он прав.

Что я хорошо усвоил – а пожил я уже немало, мне почти шестьдесят – и это только подтвердилось в последние годы, убедив меня окончательно: мой самый большой враг – я сам.

Применительно к проблеме добра это означает, что, пока я сохраняю внутреннюю чистоту, никакая внешняя грязь мне не страшна. Звучит странно, я знаю, но такова реальность.

А еще я знаю, что у моей дочери в голове гораздо меньше всякого хлама, чем у меня.

Моей дочери семнадцать лет, и ее не нужно убеждать сортировать мусор – она и так это делает.

Ее не нужно было уговаривать делать прививки – она сама их требовала.

Ее не приходилось разубеждать в превосходстве белой расы, в том, что люди разных рас не хуже и не лучше других, – она это знала, потому что у нее в классе учатся дети со всех концов света, и она никогда не была расисткой, а я был.

Не могу обойти и тот факт, что для меня, как и для Дзаваттини, нормально быть пессимистом, но все время забывать об этом – потому что у меня есть такая дочь. В ней нет ничего особенного (то есть, на мой взгляд, она необыкновенная, но я сужу субъективно), подавляющее большинство ее друзей точно такие же, у них гораздо больше порядка в головах, чем у нас.

5.7. A mor

Ахматова говорит о состоянии, для которого у меня нет названия. На пармском диалекте оно звучит как «а мор».

Она описывает его так:

5.8. Грусть

«Грусть была действительно наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже когда она улыбалась», – писал Анненков.

В 1912 году, когда Анне было двадцать три, вышла ее первая книга стихов, которую она назвала «Вечер», словно книга была последней. Они с мужем решили поехать в Италию, ее любимую Италию. А через много лет, вспоминая то время, она напишет:

«Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз (если я видела все контрафакционные издания). Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, „чтобы не расстраиваться“. От огорчения, что „Вечер“ появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: „Какие они счастливые – у них не выходит книжка“».

5.9. Успех

«Вечер» пользуется успехом, все его хвалят.

Через десять лет после выхода «Вечера» критик Борис Эйхенбаум напишет: «Десять лет минуло с того дня, когда мы увидели первую книгу стихов Анны Ахматовой… Мы недоумевали, удивлялись, восторгались, спорили и, наконец, стали гордиться».

Гумилёв, до этого считавший Анну в некотором смысле своей ученицей, теперь всячески ее поддерживает.

Их романтические отношения потерпели крах, но их творческий союз, то, как они, оба поэты, уважали, высоко ценили и помогали друг другу, – это было достойно восхищения. Ахматова и слышать не хотела о Дмитрии Мережковском и Зинаиде Гиппиус, очень влиятельных в то время, потому что они скверно обошлись с Гумилёвым. Выставили его на посмешище.

А вот как муж и жена Анна и Николай, напротив, не хотели ни помогать друг другу, ни жалеть.