Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы - Анц ИМ
Каждая из них может иметь свои понятия о «достоинствах» (отсюда и выражение: жить по понятиям), и они бывают, конечно, не только благостные, а и со знаком «минус».
Зато приобретённое в «плюс» бывает способно показывать себя, как часть, и более внушительным по значимости, и более привлекательным даже в сравнении с нормами публичного права, причём не только для тех, кто взялся за «подправку» с надеждой на успех и на выгоду…
Такое разное его воздействие на сообщества заставляет снова и снова говорить о несообразности традиционного отторжения, которым существо естественного права застилается недостаточным знанием о нём и тем самым сводится часто на нет.
Есть, как я полагаю, все основания особо выделить и рассмотреть «плюсовые» да и другие аспекты модели корпоративного естественного права, почти совершенно пока не удостоенной исследовательского интереса, зародившейся в Европе в эпоху позднего средневековья и получившей обозначение в виде «кодекса чести».
Это, разумеется, модель вовсе не идеальная, почему как и в отношении других, ей подобных, её некоторые (не все) качества необходимо непременно расценивать не впрямую, а лишь условно, с возможно большею долей скепсиса. По крайней мере, в тех случаях, когда её представляют на вид в намерении остановиться на рассказе о ней как в целом, так и в подробностях.
3. КОДЕКС ЧЕСТИ
Уже сделанные выше отсылки по части существенного в предмете чести, дают представление о том, как ею манипулируют, вроде бы имея в виду идеал, на самом же деле этот идеал приспосабливают для конкретных целей, превращая его в суррогат.
Кодексом чести называют тот свод неписаных правил и рекомендаций, который может возникнуть и приобретает значение параллельного правового локомотива по отношению к государству. В одной с ним стране или выходя, распространяясь за её границы, смотря по его ценности и популярности.
Будучи подсвечен в лучах этических идеалов, он не испытывает неприятия со стороны государственной власти и таким образом служит удобным средством манипулирования сознанием и поступками не только тех, по чьей воле он спонтанно, без каких-либо резких политических или иных «движений» возникал и для кого конкретно был предназначен, а и — всего общества или даже многих обществ на определённой территории.
Западная Европа дала пример именно такого развития комплекса естественноправовых установлений, когда, по мере выхода из тисков средневековой церковной догматики и пресечения церковью свободной мысли, она шаг за шагом устремлялась к ценностям гражданского либерализма, хорошо известным и восхваляемым сегодня.
У безвестных идеологов новых веяний в то время приобрела особую популярность благая ставка на соблюдение чести — категории верхнего «слоя» общечеловеческой этики, в результате чего и в позднейшем названии модели неписаного корпоративного права такой выбор возобладал и уложился в очень, надо сказать, привлекательной формуле: кодекс чести.
Как и эта модель неписаного права в целом, честь, её атрибут, выражалась «принадлежностью» преимущественно господской — феодального или дворянского сословия, а также — рыцарства, бывшего, как известно, почти сплошь корыстным и разбойным. Им, главным образом, она и должна была служить.
Соответствующего «окраса» в этом случае не могло не приобретать и глубинное содержание формулы кодекса чести. Как и любые другие виды естественного корпоративного права, он, такой кодекс, вовсе не нуждался в каких-либо мерах или ритуалах признавания или непризнавания. Он усваивался всеми неосознанно, как теперь принято говорить, ́— по умолчанию, очень долго оставаясь вне его постижения, как своеобразная потаённая «вещь в себе».
Насколько тесно этот арсенал смыкался с моделями государственного права в разных странах и королевствах обширного региона Европы, можно судить по тому, что даже много позже, когда он распространился в разных странах и на других континентах, о нём никто не мог ничего сказать в объяснение — что это такое.
По сути здесь происходило такое смыкание, при котором арсенал естественного корпоративного права как бы врастал основной своей «массой» в ту или иную модель государственного, публичного права или даже больше того: растворялся в них. Это, однако, не означало, что там его содержание терялось, «выветривалось».
На то, что полного его поглощения публичным правом быть не могло, указывали «вкрапления» в нём естественноправовых установлений, сохранявшихся в виде отживших и порой просто дикостных старинных родовых или племенных обычаев, не совместимых с их официальным признанием на государственном уровне.
В частности к таким «ценностям» относились обычаи мести, обязательные кровопускания при разрешении конфликтов, круговая порука, допускаемые в экономической практике расчёты по долговым обязательствам на основе только даваемого кредитору заёмщиком устного «слова чести», без оформления договоров — с умыслом обойти официальную отчётность и государственное налоговое обложение, и др.
Не замечать столь дерзкие «нормы» было совершенно легко по той причине, что, хотя они и входили в противоречие с кодексами государств или королевств, но там они были желательны для элиты и в целом для господствующих сословий — как благодатная почва для разгула и поддержания коррупции, — уже, в свою очередь, обрекавшую «верхи» на их неизбежную компрометацию и устранение новыми, приходившими им на смену силами надобщественного влияния.
Смысловой расшифровки пагубного явления в социумах не существовало ещё и ввиду того, что в кодексе умещались и давали о себе знать ценности совершенно другого порядка, какие можно было считать положительными и безусловно полезными, причём не только для господ, но и в целом для обществ, населения территорий, где естественное корпоративное право укоренялось.
Разве могли быть непривлекательными для периода позднего средневековья и Ренессанса идеи о достоинстве человеческой личности, свободе, равенстве, справедливости, истовом, упоительном преклонении перед женщиной, об эмансипации женщины?
Уже только одних этих ценностей было достаточно, чтобы в корне обновить общие для тогдашних современников представления об экономической, политической и духовной составляющих в жизни обществ и народов. Ведь как-никак, а людские надежды и лучшие упования устремлялись отсюда напрямую к неоспоримым вечным и повсеместным идеалам общечеловеческой этики!
Новое могло так кружить головы всем, что оно а priory воспринималось полностью слитным с бытующей государственностью и общественной духовностью, как неотделимое от них и как равное с истинами и представлениями, заключёнными в высших слоях морали и нравственности землян.
Сознание противилось угадывать тот казавшийся непроницаемым, непроизвольный «замысел», по которому худшее в естественном корпоративном праве пребывало в нерасторжимом единстве с другой, положительной его частью. Иллюзия дополнялась полнейшей
