Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"
Ну, вот, приняла она душ, немного успокоилась, посидели мы, попили чайку.
— Значит, — спрашиваю, — любит она этого фашиста?.. (Разумеется, это я только между нами так его называл).
— Любит... А мне говорит: «Вы», говорит, «такие же, как они... Они не хотят меня, потому что ненавидят евреев, а вы не хотите Эрика, потому что ненавидите немцев... У вас свои счеты, а до нас до самих никому нет дела!.. Какая между вами разница?..»
Так-так, думаю я, значит, никакой разницы... Никакой разницы между мной и тем эсэсовцем, который в семейном альбоме красуется... А что бы она сказала, если бы не наша, а их взяла?.. И что бы тогда сказала Америка, весь мир?.. Если понятно, было бы, кому говорить?..
— Хорошо, говорю, если так — видеть ее больше не хочу! Духу ее чтобы здесь больше не было!.. — И чувствую, сейчас меня инфаркт хватит... Нацедила мне Раечка разных капель, нитроглицерин принять заставила... Да какие там капли, какой нитроглицерин!..
В ту ночь я молился... Никогда еще я не молился так долго и горячо, можете мне поверить... Молился и плакал. Все зря, думал я, вся моя жизнь прожита напрасно... За что, господи? За что? Если для нее, для внучки своей, я — все равно что они... За что?.. В первый раз тогда я понял всю глубину книги Иова...
А через несколько дней, — вы можете представить?.. — звонит мне Раечка и говорит, что Риточка пропала...
Арон Григорьевич смолк, ушел в себя. Он поиграл ложечкой, потрогал — осторожно, кончиками пальцев — голову, словно проверяя, цела ли она, не раскололась ли на части, не дала ли по крайней мере трещину... И вдруг повеселел, глаза его, было померкшие, засветились, он загадочно усмехнулся и протянул мне пустую чашку:
— Подлейте мне, дорогой, да погорячее, не сочтите за труд... А я расскажу вам такое, что вы только ахнете, а может быть даже не поверите, я сам, наверное, не поверил бы, если бы кто-то мне такое рассказал, да-да!.. Но я расскажу вам всю правду, как она есть!..
Грея чай (уже не в первый раз в этот вечер), я пытался представить себе финал этой истории. Сюжет в некотором смысле напоминал «Ромео и Джульетту», разумеется, с учетом современных аксессуаров, но с ним было трудно увязать загадочную улыбку, которая то возникала, то пропадала на лице у Арона Григорьевича, пока я хозяйничал у плиты, а он молча дожидался, когда я поставлю перед ним чашку со свежезаваренным чаем. На это требовалось время, поскольку ни он, ни я не любили чай в бумажных пакетиках, портящих вкус и съедающих весь аромат.
Но когда чашка с чаем, наконец, появилась на столе, а я сел напротив Арона Григорьевича, так и не придумав мало-мальски достоверного продолжения его рассказа, он отхлебнул пару глотков и сделался вновь серьезным. Брови его сошлись на переносье, выпятились козырьками вперед и почти накрыли помрачневшие глаза.
— Так вот, дорогой мой, — сказал он, — всё, что теперь вы знаете, всё, что услышали от меня, это только завязка, главное произошло потом... Пропала?.. Риточка?.. Это как — пропала?.. Что это значит?.. Ничего не понимаю, сыплю один за другим глупые вопросы, а у самого в голове стучит: это мне в наказание... Это меня, меня — только не ведаю, за что — Бог наказывает, он, всевидящий и всесправедливейший... Утром, говорит Раечка, утром, как обычно, ушла наша Риточка в университет — и все... И не вернулась... А сейчас уже не то двенадцать, не то час ночи... А что ее подружки, что Эстерка?.. Эстерка говорит, что ее и на занятиях не было, и она посчитала, что Риточка заболела... Вот как... А что же ты только сейчас проснулась, забеспокоилась?.. Я думала, она в библиотеке, она там иногда задерживается... Да, но не до часу же ночи!.. Ну, не стану всего пересказывать, это ни к чему, скажу только, что спустя полчаса ко мне приезжает Раечка, и с нею Эсерка, и мы едем в полицейское управление, или как это здесь называется, сначала в одно, потом в другое, потом в третье, и нас везде выслушивают, записывают данные, приметы, адреса, обещают помочь, а я смотрю и вижу, как отовсюду, со всего города свозят сюда бездомных бродяг, потерявших человеческий образ наркоманов, пьяных проституток, и пытаюсь представить среди всей этой нечисти нашу Риточку — и не могу...
Но это еще не самое страшное... Скажите, вам когда-нибудь случалось бывать в морге?.. И чтобы при вас открывали холодильные шкафы, и оттуда выкатывали на специальном столе прикрытое простыней тело, и чтобы вы брались кончиками пальцев за край простыни, ожидая, и не веря, и молясь Богу, чтобы там, под этой простыней, оказалась не она... Не Риточка... Не ваша внучка... Не дай вам господи когда-нибудь испытать что-то подобное... Но потом, после одного морга вас привозят в другой, и везде — холодильные шкафы, каталки, простыни, и под каждой — чье-то тело, бездыханное, мертвое тело... Да — положим, не вашей внучки, но ведь чье-то, какого-то человека, которого или сбила машина, или доканал где-нибудь на улице сердечный приступ, или который — что не редкость, возьмите статистику — покончил с собой, отравился, повесился, выбросился из окна... И все это — судьбы, человеческие судьбы, и у каждой смерти — своя причина...
Но я подумал обо всем этом, признаюсь, потом, а тогда мне было не до того... Ни мне, ни Раечке... И знаете, кто нас выручал?.. Эстерка, у молодых нервы покрепче. Она с нами ездила, помогала, твердила, что с Риточкой ничего такого не могло случиться, но каждый раз, когда бралась за простыню, чтобы приподнять и заглянуть внутрь, личико ее, замечал я, становилось белее, чем эта простыня...
Что же до меня, то скажу откровенно... Думал я в те минуты об одном: пускай... Пускай, что угодно, только бы она, Риточка, была жива... Только бы с ней ничего не случилось... — Арон Григорьевич неожиданно всхлипнул, закрыл руками лицо. — Больше ни о чем я не думал...
Он произнес эти слова тоненьким, бабьим, сломавшимся голосом и, видно, сам смутился, устыдился этого голоса, этих слабых, беспомощных, старческих звуков. Пряча глаза, он смахнул платком со щек мелкие, бежавшие одна за другой слезинки, трубно высморкался и бросил виноватый, скользящий взгляд в мою сторону.
— Так прошла ночь, потом день... Мы не расставались, все трое, сидели у Раечки дома, ждали звонков, сообщений, звонили сами, думали-гадали, что могло произойти, вспоминали похожие истории. Похищение, рэкет, самоубийство, что только нам не приходило в голову... И каждый, каждый из троих, как бывает в подобных ситуациях, винил себя... Эстерка — за то, что ведь это ее подруга, а она не доглядела, последнее время отношения между ними охладились, испортились... Раечка — понятное дело, мать... Она программист, дорожила своей работой, и вот — работа, работа, работа с утра до вечера, ничего, кроме работы, вот дочку־то и упустила... Ну, а я-то, я сам?.. Тоже хорош!.. Что мне известно об этом парне, об Эрике, если разобраться, помимо того, что он Риточку там, на Рейне, по ее словам, спас и что дедушка у него эсэсовец?.. Так ведь по своему желанию дедушек не выбирают... Это с одной стороны. А с другой... Не сочтите за труд, мой дорогой, подайте мне Тору... (.Я принес и положил перед ним Библию). Вот, здесь есть такое место: «Отцы не должны быть наказываемы... за детей, и дети не должны быть наказываемы... за отцов каждый должен быть наказываем... за свое преступление». А какое за ним, за Эриком этим, преступление?.. Выходит, не я, а Риточка, даже по Торе, была права?..
Чего-чего только не передумал я, не перебрал в своей глупой старой голове в тот день!.. И все мы сидим, ждем, глаз с телефона не сводим... Как вдруг, уже в самом конце дня, перед вечером, звонок! И откуда бы, вы думали?.. Из Кельна!.. Звонит фрау Матильда, мамаша Эрика, и спрашивает, где Эрик...
У Раечки телефон с громкоговорителем, не помню, как эта штука называется, и хотя в английском я слабоват, однако с пятого на десятое разбираю, что она, фрау Матильда, желала бы поговорить с Риточкой, то есть с фройляйн Ритой... Риты нет, говорит Раечка. Нет?.. Как это — нет?.. Так, говорит Раечка, нет — значит нет... Рита пропала... А сама плачет, страшно ей даже слово это вслух выговорить: пропала... Пропала, — повторяет за ней фрау Матильда, — пропала... Как же так... Но ведь Эрик... Он тоже пропал...
Да, представьте себе — и Эрик пропал, исчез, полиция задействована, розыскные службы... Все ищут и ничего не находят... А когда это случилось?.. Да, вчера, как и у вас... И вот я слышу, как на другом конце провода, то есть в Кельне, что-то булькает, хлюпает, обрывается, и обе женщины, матери, начинают реветь — одна там, в Кельне, другая — здесь, в Нью-Йорке... И одна твердит: «Эрик», другая — «Риточка», и обе не в силах выговорить больше ни слова...
И тут разговор прекращается. Раечку колотит истерика. Что делать?.. Мы с Эстеркой пытаемся успокоить ее, но — как, чем?.. В то время, напомню, все газеты обошла история двух тениджеров, которые любили друг друга, но что-то приключилось, легко можно представить, между ними и родителями, и тогда они, эти тениджеры, взялись за руки и выбросились — не то с десятого, не то с одиннадцатого этажа... Так вот, история эта все время лезла мне в голову. Я, разумеется, молчал, но потом оказалось, что все мы о ней вспомнили, только сказать вслух об этом боялись...
