Газета День Литературы - Газета День Литературы # 112 (2005 12)
Почти два века спустя Анатолий КОРОЛЁВ ("Похищенный шедевр", реконструкция) сделал попытку защитить от посягательств "архивного мальчика" Владимира Титова кишинёвский замысел Пушкина — историю влюблённого беса. "Пушкин ставит свой мистический сюжет прологом к падению Москвы в войне с Наполеоном и эпиграфом к адскому пожару, в котором сгорел город. Так подчёркнута связь между частным грехопадением и его космическим следствием", — утверждает Анатолий Королёв. Возможно ли злу изменить свою природу и через любовь сотворить добро? Возможна ли человечность в отношениях с высшим миром, и кто истинный источник зла? Вопросы — непростые, ответы на них — тоже. И у Пушкина, и у Королёва…
Поэтические откровения Тимура КИБИРОВА ("Из заповедей я не нарушал одну лишь "Не убий", и то случайно") тоже не обошлись без прямых пушкинских вкраплений: "Ей же Богу, я готов смириться со многим. Почти со всем. Я готов, укатавшись на крутых этих горках, согласиться. Но только не с тем, что Владимир Владимирович Путин — это Николай Павлович Первый, и что Шендерович-Иртеньев — это Чаадаев сегодня! …Нельзя же быть настолько лживым, пока сердца для чести живы! Пока свободою горим — настолько пошлым и тупым!"
Своё путешествие по Марбургу завершил в "Новом мире" (№10-11) профессор Новиков — герой романа "Марбург" Сергея ЕСИНА: "Здесь, на вокзале, я вдруг почувствовал себя много спокойнее. Кажется, сам по себе нашёлся ход лекции, которая до сих пор тянула и тянула меня композиционной рыхлостью. Ход, стержень — экскурсия по городу, где чуть ли не каждый дом, каждая достопримечательность может повернуть сюжет в здешней жизни моих героев. Браво, русская литература!" Завершил — и спел песнь во славу её, этой литературы, в лице Ломоносова и Пастернака. Что касается последнего, то мы имеем дело со становлением здесь "именно русского поэта", имеющего "потаённую, очень тесную связь, крепче, чем у семьи, с Россией: он русский по духу", утверждает Новиков. Право читателя соглашаться или нет, размышляет автор, но мы — другие, а они — и жили по-иному и любили так, что "можно только поражаться широте и космической объёмности их чувствований". И не в любви ли вообще "выковываются самые дерзкие научные и лирические проекты"? Роман — об этом.
Дмитрий НОВИКОВ в "Бабских горках", очаровав и ельником торжественным своим, и "блёклым, нахохлившимся, словно больной цыплёнок", солнцем, и утверждением — "Бог любит пьяных шалостью своею мальчишек", вдруг сник, и получился не "душу рвущий витраж" (?!), а примитивное голословное нытьё на примитивные же темы. Талант живописца — и пропадает зря.
Владимир КОРОБОВ со смиренно-печального "Спасибо, Господи, за то, что осень и стою в пальто, ещё живой на поле брани, и что звенит ещё в кармане, и что стекляшка у залива открыта — можно выпить пива, отечества вдыхая дым. И в горле ком: Таврида, Крым…" вдруг виновато-горько срывается: "Как возвращусь, заору в набежавший прибой: что сотворил ты, Господь, с моей бедной страной! Ярость моя возмутит седовласый простор — эхо вернёт мне назад грозный мой приговор: "Вспомни свой дом, что ты сам разметал, разорил, встала трава, словно лес, у забытых могил!"
Сергею ЦВЕТКОВУ ("Москва") ещё выше, глубже, мощнее дано проявить это нерасторжимое Отец-сын: "С наплывом лет, о Боже, дай нам в глухом томлении времён увидеть Лик, который тайно во всей природе отражён, всмотреться в вечность, но без страха, и там — в смятении зеркал — вдруг разглядеть не горстку праха, а гордый духа идеал". Стихи Цветкова парадоксальны, первозданно чисты и поражают силой открытости, но не той, которая "ниже пояса", вымученно-натюралистическая, а иной — туда, ввысь: "Но в эти дни, когда исполнен скверны, всяк человек безумствует, греша, с какой любовью, жадной и безмерной, весь мир объемлет бедная душа!"
Изящно и светло-печально вылеплен Виктором БРЮХОВЕЦКИМ почти скульптурный портрет Старика и Сеттера в одноимённом рассказе: "Сеттер на стариковский манок откликнулся сразу, задаваться не стал и просто так, без всяких ужимок, к Старику подошёл. А когда Старик его на руки взял и к себе прижал, то Сеттер запах стариковский учуял, и запах этот ему очень понравился. От Старика волей пахло, воздухом свежим, росами". Поэма эта в прозе длит пришвинские традиции русской литературы.
Борис СПОРОВ в романе "После войны", не изощряясь особо в поисках формы, а просто, быть может слишком просто и доверчиво, — или это мудрость возраста — излагает историю одного года своего юного героя. Года, проведённого в деревне. Это не "год чуда и печали", по Леониду Бородину, — это нечто иное, но по значимости, по влиянию на дальнейшую судьбу героя, пожалуй, не менее важное: "Именно тогда, в тот день, в тот час и минуту, с гроздьями лещины в обнимку, я не только почувствовал, я пережил, перетерпел, как собственную боль, сострадание постороннему человеку…"
"Явление театра" Николая Пенькова ("Наш современник", №10-11) станет, пожалуй, для многих явлением и самого Николая Пенькова — крепкого актёра, умного тонкого чтеца и, как выяснилось, талантливого рассказчика. Видимо, недаром он с Орловщины. И, "как кто-то сказал, — пишет он сам, — если на карте воткнуть циркульное остриё в кружок с названием "Орёл" и потом провести окружность радиусом чуть больше ста километров, то в этом круге, как караси в неводе, окажется добрая половина всех известных русских писателей". Воспоминания его напрочь лишены той бездумной лёгкости, с которой многие дневниковые "мемуаристы" подходят к оценке человеческих судеб.
Леонид Ханбеков ЛИРИЧЕСКИЙ МЯТЕЖ (О судьбе и поэзии Юрия КЛЮЧНИКОВА К 75-летию)
Сколько ни живи на свете, все будешь открывать неведомое тебе ранее — яркое, солнечное или горькое, трагичное; пропитанное озоном жизнелюбия, восторга или подкожным холодком тревоги, опаски; светоносным ощущением бесконечной, неисчерпаемой радости от самого бытия или парализующей волю горечи обманов, серости безразличия, пустыни разочарований…
Ничего не зная о судьбе сибиряка Юрия Ключникова, я отмечал в его стихах, изредка попадавшихся в периодике, потаенную радость жизни, стиль характера, защитную броню скепсиса. Откладывал публикации в надежде однажды вернуться к ним, перечесть, поразмышлять. Вдвойне интересно: ведь сам из тех мест, давненько, правда…
И вот судьба повернулась так, что в руках у меня оказалась солидная книга его лирики ("Стихия души", 2005), яркая, солнечная книжка "Поэт и фея", эзотерическая сказка о странствиях души в мирах видимых, а также и невидимых, а главное — солидный том "Белый остров" — избранные стихи и поэмы, эссе и исследования ("Мистический Пушкин", "Георгий Жуков", "Есенин сегодня и завтра", "Серафим Саровский").
Воистину, бывают странные сближенья…
Опыт постижения — таким подзаголовком снабдил свою новую книгу поэт-космист. Биография в стихах — это и о нем.
Лет тридцать он в поэзии. Пришел к ней уже с опытом пережитого. И может быть, поэтому никогда не считал поэзию для себя единственным, все заслоняющим и заменяющим занятием. Поэзия не вмещала да и не могла вместить той лавины знаний, которые есть "многия печали". Философия, эзотерика, космизм…
Учился в Москве, в Высшей партийной школе. В то время, когда Шопенгауэр, Ницше, Фрейд, Сартр, наши религиозные философы Булгаков, Ильин, Бердяев, Лосский были, мягко говоря, малодоступны, если не под запретом для обычных смертных, он имел к ним доступ и по-настоящему, что называется, облучился ими, их духовной свободой, их ненавистью к догматам марксистско-ленинской философии, к "диалектике" классового развития. Когда увлечение Рерихом, Блаватской, Агни Йогой звалось религиозным идеализмом, мистикой, он с единомышленниками решил строить на Алтае музей Рериха. Да, да, музей, в селе, где великий русский путешественник делал месячную остановку во время своей трансгималайской экспедиции. Мечтал сделать будущий музей полнокровной научной единицей — лабораторией, где изучались бы философия, мораль, этика, тонкие энергии… Ждал, если и не одобрения, то хотя бы понимания, сочувствия. Получил обвинение в религиозном идеализме. Два с лишним года сплошных обсуждений и проработок. Увольнение с работы, отлучение от издательских дел. И, разумеется, запрет на публикации.
Провинция куда более сурова к инакомыслию. Пять лет грузчиком на хлебозаводе.
О, наша извечная боязнь инакомыслия! Выделявшихся из толпы самобытностью и смелостью суждений, позволявших себе сомнение в каменных постулатах, объявляли еретиками и жгли на кострах. Инакомыслие! — и бросали в казематы. Инакомыслие! — и брили лбы, чтобы отправить в солдаты. Ересь! — и предавали анафеме. Инакомыслие — и отлучали от книг. Инакомыслие — и широту взглядов, нестандартность мыслей, самые попытки рассуждений о природе власти приравнивали… к враждебной идеологии. Давно ли смелость художественных прозрений приравнивали у нас к аполитичности и лишали поэтов права творить свой неповторимый мир, возвышенный и открытый, загадочный и потаенный…
