Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9)
И как в озере — тёплом, чистом, купаешься в ритмах, ассоциациях и вдруг напрямую, в лоб: "Нет, я не бес и не ползучий гад. Безумная старуха, невпопад Я тычу в кнопки и кричу в мобильный: Я жизнь люблю, и не хочу я в хлад — В подпочвенный, в бесчувственный, в могильный". Это чудная Инна Лиснянская (№7), раскрыто-распахнутая вплоть до — "На время нет вожжей и нет узды, И на меня нет ни узды, ни плети". Оттого, свободная, может пропеть и такое: "Известняк, из которого ветер повыел куски, О, Россия, поверь, — не моложе моей тоски, Содержащей и слёзы Рахили в зазорах души, Ты поверь мне, поверь и меня отвергать не спеши, Не спеши забывать! Твой подснежник давно растёт Из смешенья кровей, из скрещенья костей и забот"…
Бахыт Кенжеев (№8), стоящий на ветру "сухорукого" января или "юродивого" марта, неприкаянный — "И закрою глаза, и обижусь, и пусть никого не найду. Никого не дождусь. И шепну: о моя золотая! До свидания, дети. Воздушный ли шар. Или всё-таки я отшумел, отдышал, книжки тощие переплетая?", покоряет плотной своей эмоционально-смысловой тканью стиха — иголку некуда просунуть. Тут и признание в любви к настоящему, "несомненно, сладчайшему из всех времён" и одновременно — "опечатку в тетрадях Его"; и ностальгический вопль: "Боже, как я скучаю без вас!"; и размышления о времени: "Да, у времени есть расщелины, выход из родниковой тоски"; и совсем уж губановские интонации: "Ах, пускай ничего не сбудется — хорошо голосить налегке, так лоза, искривляясь, трудится на иссушенном известняке".
Попытку стиха Андрея Битова ("Новый мир", №6) оценим его же словами: "Стихи, заведомо плохие, Ты не боялся записать…", а Юрию Кублановскому, видимо, в основном и формирующему стихотворную политику журнала, отчего же и не напечатать, коли созвучие со своими собственными — напрямую: "Чтобы стало на душе светлее, надобно нам сделаться постаре, рюмку в баре, спички в бакалее. Чтобы стала голова умнее, а не просто черепушка с клеем, нужен Тот, Кому всего виднее, а не пан Коперник с Галилеем". Ну, что тут скажешь, только намекнуть можно — не надо бы Имя всуе тревожить для черепушки с клеем-то.
А Елена Шварц (№7) изощрилась в "Тщете запахов" так: "Мелкий кустарник пахнет причудливо — Будто в течке его облили кошкоптицы. Каждый цветочек хочет излиться И выболтать суть свою звёздам иудливо". И, бесстрашная, тут же, в последнем стихе подборки, бьётся на ножах со смертью: "И что-то ойкнуло, и в воздухе ночном Вдруг расплылись, забагровели пятна. "Ты мне ребро сломала, вот ужо!" — Так пустота вопила под ножом". И это — на полном серьёзе. Надо же, ничего не боится. Даже пародии.
Но круче всех Виктор Куллэ — "поклонник серафических музык сомнительный, без выхода в астрал", "одуревший от кофе с женьшенем", редактирующий "чью-то муру" и оттого, видимо, прикинувшийся "меченой шельмой". Чего только не сотворишь ради рифмы, а может — это просто констатация. Ведь признаётся же: "Всё о прошлом. Обрыдло, я знаю. Но о будущем страшно, дружок". Ну почему страшно-то, "ведь всё сбылось"? "Даже зависть пришла, клевета и нападки, что сопутствуют славе и слаще, чем мёд…" Да потому страшно, наверное, что "И там, навскидку, в световом туннеле, стремящийся к непостижимой цели, встречая жути собственной оскал, не объяснишь того, что вправду важно: как ты любил нелепо и отважно, какою речью горло полоскал". Жаль, что о нелепости и отважности любви — так и не услышали, а вот звуков полоскания горла речью — предостаточно. Отсюда и "жути собственной оскал" — плата за пустословие.
В номере восьмом "Нового мира" блистает "метафоричностью" Владимир Салимон. "Сам себе на шею я винный камень приспособил" — это сами понимаете о чём. Нетрудно расшифровать и такое: "чтоб не заскучать, в конце концов, у меня всегда с собой коробочка, полная душистых (правильно, дети! — В.Е.) леденцов". Тоже понятно, о вреде чего говорится… И, о Господи, опять: "взглянувши в зеркало, поэт страшится собственного облика". Что, и здесь "жути собственной оскал" или просто не успел побриться? Скорее всего — первое. И вот за что: полоскание горла — это само собой, но есть ещё и совсем уж крамольное: "На скамье казённой лежа, притворюсь, что сплю, притворюсь, что крепко всё же родину люблю…"
И на фоне этих "притворяшек" истинная трагедия поэзии (и жизни) Лидии Григорьевой. "Наверно, Господь мне не враг и всё же обрёк на недолю… Я душу зажала в кулак, не выпущу больше на волю. Наверное, губят, любя… Мне этой не внять благостыни. И я заслонюсь от себя последней молитвой о сыне." Потеря сына — страшное, горькое испытание, которое заставляет жёстко и бескомпромиссно задать себе вопрос: "Сына потеряв, выжить или как?", "сына потеряв, не родивши дочь"? И единственно возможный для поэта (и человека) ответ: "Или тебе не снятся те, кто за небесами? Ты можешь любоваться им и поедать глазами. Это ль не Божья милость? Руку вздыму воздету: — В истине укрепилась: небытия — нету…"
И — гроздь отборно-спелого, элитных сортов винограда, из которого самые крепкие, вкусные и ароматные коньяки выделываются — гроздь поэтических подборок в "Нашем современнике". Это (№6) сибиряки — Борис Бурмистровов ("Гудит натруженно дорога, Над ней вселенская тропа. И хорошо, и одиноко, И Богу вверена судьба."), Дмитрий Мизгулин ("Ржавеют кипарисы, Мелеет водоём, Давно сбежали крысы, А мы ещё плывём."), Сергей Мартовский ("Но — звонкая, что жало лезвия, Тоску страны вспоров, Несёт, несёт по Родине меня Дорога — в Новь!") — со своим "будто на полигоне" рождённым стихом; и экспрессивная и оттого ещё более уязвимая поэзия Татьяны Тенёвой, у которой сострадание людям "в их мире — бездуховном и увечном" перекликается с собственными терзаниями "трагикомедии любви", но — пусть "это и несовременно", как её "стихи, прически, мысли, платья", всё равно она поёт "земную беззащитную красоту" и — "пришла печалиться о вечном".
Родниковой чистоты поэзией Сергея Хомутова — одно название подборки чего стоит: "Мы поедем по русским родным уголкам…" — открывается раздел поэзии восьмого номера. Всё в стихах Хомутова пропитано той самой любовью — "к ближнему": "И батюшка Сергий растит пятерых, И девушка Люба мечтает о счастье", может быть, вон с тем парнем, который в "рубахе нараспашку", "словно Муромец, глядит из-под руки". И сам автор, переполненный этим любованием цельностью и простотой, воспевает вечные ценности жизни: "Во всём есть смысл, и для чего спешить?.. Не лучше ли присесть на бугорочке. А может, просто на душистой кочке, И душу красотою освежить". Ах, если бы всё так просто решалось в этом мире, с ног на голову поставленном…
Ольга Фокина своим тягостно-выстраданным: "И была у меня Москва, И была у меня Россия…", опять возвращает нас с русских небес на грешную землю. Да, всё — было, было, было… "И возвышенная любовь, словно ангел, меж нас витала"… И как память о былом, ещё недоразрушенном, жизненно необходимом — "Отчищаю гвоздя верх, Возвращая былой блеск, И тащу на горбу дверь (Унести бы и дом — весь!)".
Борис Сиротин, подхватывая невольно фокинское о Москве, о родине, создаёт метафору столь неожиданную, что возвращаешься осмыслить: "Сквозь листопад прошли неспешно мы, И вот уж белизна необозрима, И надо нам припасть к сосцам зимы, Седой волчицы, но — Москвы, не Рима. Мы живы будем этим молоком, И, может, вновь вернётся в сердце сила, Чтоб с прямотой назвать врага врагом, Как на Руси от веку это было". Русская поэзия продолжает ставить перед собой проблемы, не побоимся этого слова, — глобальные. И не только ставить...
ПРОЗА
Летнюю прозу журнала "Знамя" упрощённо-условно поделим на: криминальную, путешествующую и размышляющую.
Яркий образчик криминальной — рассказ Михаила Кураева "Спальный вагон прямого назначения" (№7), где пересказывается бытовая, в общем-то, на фоне теперешнего разгула "демократии" история преступления-наказания. Именно наказания, как удивляется сам автор: "Если же вспомнить имена, лица, интеллект, косноязычие, духовную и нравственную дистрофию устроителей мира сегодняшнего, в котором всё зыбко, опасно, непредсказуемо и по преимуществу аморально, то чудом следует считать всё-таки" факт поимки и наказания преступников. Всё было бы хорошо в рассказе, всё ярко и жизненно, вот только суждения о том, что необходимо "выбраться из социалистического тупика" и "вернуться на торную дорогу всечеловеческого поступательного движения", несут в себе аромат, мягко скажем, святой простоты и наивности — о какой такой торной дороге речь?
Образцом же путешествующей прозы могут послужить "Три новеллы" Дины Рубиной (№6). Место действия — Израиль, Голландия и так далее… Впечатления — мышь "с розовыми ручками", музей портретов выдающихся евреев, обследованный досконально: "Но доконал меня портрет одного парня на букву "J". Внешность — мне издалека показалось — страшно знакомая, хипповатая такая, неопрятная, с гривой спутанных волос… Я надела очки, подошла поближе: "Jesus". И для тех, вероятно, кому это имя ни о чём не говорит, пояснение буквами помельче: "Сыграл значительную роль в становлении христианства". Ни Моисея, ни пророка Илии, ни родоначальника евреев праотца Адама не отыскалось среди избранного шоу-народа…
