Борис Фортунатов - Всемирный следопыт, 1929 № 11
Погорелко вдруг насторожился. До сих пор, слушая рассказ Айвики, он лишь улыбался. А девушка продолжала:
— Она была со мной ласкова, почти как мать. Она сразу заговорила о тебе, Черные Ноги, и спрашивала, здоров ли ты был последние дни и где я встретилась с тобой. Она тебя любит, Черные Ноги. Я поняла это по ее голосу, который дрожал, когда она называла твое имя. А ты любишь ее, Черные Ноги? — ревниво посмотрела на него девушка.
— Ты ошиблась, Айвика, — ответил, избегая се взгляда, траппер. — Эта белая женщина не любит меня, и я тоже не люблю ее. Но о чем еще она говорила с тобой?
— Белая женщина сказала, что тебе грозит большая опасность. Я спросила, какая опасность. Она сказала: «Белые люди сердятся на него за то, что он не говорит, где нашел желтые камни. Они хотят его убить за это». Я взяла ее за руки и много-много просила: «Спаси Черные Ноги, скажи, чтобы его не убивали». Но женщина твоего племени отвечала: «Нет, я не могу». — «Придумай, как его спасти, — начала я просить ее по-другому, — ты придумай, а я спасу». Она ответила: «Хорошо. Я уже придумала. Ты знаешь, где лежат желтые камни, скажи мне, я скажу белым людям, и Черные Ноги останется жив». Я ответила ей, что не могу сказать, что мой брат Красное Облако взял с меня клятву. Тогда она вывела меня наверх и показала большой вигвам. «Вон там живет сейчас Черные Ноги. Если не веришь мне, пойдем, и ты увидишь его. С ним в вигваме еще только один человек, а злых белых людей очень много, и у них у всех огненные трубки. Говори скорее, откуда он привез золото. Торопись, иначе будет поздно. Завтра утром белые люди убьют его»… Что мне было делать? — переводя глаза с одного белого на другого, растерянно спросила девушка. Волнение ее было так велико, что она казалось перестала дышать.
Мужчины подавленно молчали, опустив голову. Они уже догадывались о конце.
— Что мне было делать? — повторила девушка. — Молчать, чтобы тебя убили? Я не могла молчать… И чтобы спасти тебя, Черные Ноги, я сказала… — Лицо ее при этих словах озарилось ликующей радостью. — Я сказала все и спасла тебя!..
— Что ты сказала, Айвика, белой женщине? — спросил тихо Погорелко.
— Я сказала так: «Белая женщина, я была в пещере, которую мы зовем Злой Землей, только один раз и я не найду дорогу к ней. Черные Ноги тоже не найдет, не убивайте его за это. Возьмите у него кусок коры, простой березовой коры, которая без языка расскажет вам, как найти пещеру Злой Земли. Эту кору он всегда носит на своем теле». Вот как я сказала. Белая женщина погладила меня по лицу и сказала, что я сделала хорошо, что Черные Ноги теперь не убьют. Я обрадовалась и хотела поцеловать ее волосы. Но она подумала наверное, что я кусаюсь, как собака, и оттолкнула меня с криком. Я смеялась: какая она трусливая! А потом пришел наверх тот белый, у которого много волос на лице и совсем нет волос на голове. Он сказал, чтобы я шла к тебе, Черные Ноги, и передала бы тебе слова многих белых людей. Я принесла эти слова. Вот они: «Отдай нам березовую кору, и мы не тронем тебя. Иди тогда, куда хотел». Я сказала все.
Айвика смолкла, сложив руки на коленях. Девушка смотрела вопросительно на траппера, удивляясь, почему не награждает ее нежной похвалой человек, ради которого она изменила клятве и родному племени. По лицу ее вдруг прошла первая тень беспокойства. Она перевела удивленно взгляд на заставного капитана и робко спросила:
— Почему у вас зимние лица? Разве я плохо поступила?
Сукачев густо крякнул и растерянно отвернулся. Айвика встала и, сложив на груди ладони, подошла к Погорелко:
— Скажи ты, Черные Ноги, разве я плохо поступила?
— Ты очень плохо поступила, Айвика, — сказал строго траппер. — Я не могу отдать березовую кору белым людям. А они, зная теперь, что у меня есть кора, которая без языка рассказывает, как пройти к пещере Злой Земли, будут охотиться за мной как волки за карибу.
— Я хотела спасти тебя, Черные Ноги… — еле слышно сказала Айвика. — Кривой Медведь, скажи, разве я плохо поступила?
Сукачев посмотрел на нее с лаской и состраданием в глазах, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и снова отвернулся.
— Ты очень и очень плохо поступила, Айвика, — продолжал Погорелко, и голос его звучал уже сурово. — А что ты скажешь брату, когда вернешься к племени? Ведь ты выдала белым людям тайну тэнанкучинов. Белые люди пойдут теперь в поисках золота в земли тэнанкучинов и прогонят твое племя с его охотничьих угодий. Твои соплеменники умрут с голода. Вот что ты сделала, Айвика!
— Я хотела спасти тебя, Черные Ноги… — как в бреду повторяла сна.
— Филипп Федорыч, — вскочил вдруг заставный капитан. — Не смейте так говорить с этим ребенком! Неужели вы не понимаете, что она сделала это, потому что… ну, известно — женщина. А вы…
Сукачев замолчал, не находя слов, и снова сел, неявно теребя усы. Погорелко отмахнулся безнадежно и отошел к окну. Айвика проводила его взглядом, в котором было нечто большее чем любовь. В глазах ее светилась рабская преданность и готовность к самопожертвованию.
— Я поняла теперь, что поступила плохо. Я погубила тебя, Черные Ноги, и свое племя… — пустым безжизненным голосом сказала она, отходя от стола.
Сукачев поднял голову и посмотрел внимательно на девушку, отошедшую к камину. Она стояла, как-то странно выставив локоть правой руки.
— Нож! — вскрикнул вдруг испуганно заставный капитан. — Она взяла со стола ваш нож!..
Оба бросились к Айвике. Но было уже поздно. Девушка подалась всем корпусом вперед, словно наваливаясь на свою правую руку, и тотчас же, откачнувшись назад, упала на руки подбежавшего Погорелко. В груди ее, с левой стороны, почти из подмышки торчала рукоять ножа траппера, тонкого стилета с трехгранным лезвием…
* * *В кромешной тьме уже зашла луна. Траппер и Сукачев киркой и лопатой рыли могилу для Айвики здесь же, во дворе фактории, рядом с могилой жены заставного капитана. На похоронах присутствовали только трое: третьим был Хрипун, серьезный и печальный, как люди. Холмик мерзлой земли придавили тремя тяжелыми камнями…
XV. «Барыня» заговорила.
Погорелко, набивавший на кухне патроны, услышав крик Сукачева, выбежал во двор. Заставный капитан расхаживал по валу с длинной подзорной трубкой, которую он держал на плече, как солдат ружье. Лицо Македона Иваныча лучилось довольством.
— Начинается баталия! — крикнул он трапперу. — Ну, теперь держись, оглобля с суком!
Поднявшись на вал, Погорелко увидел большой парусный баркас, наполненный вооруженными людьми, уже пристававший к берегу.
— А ведь это охотники за котиками, — сказал траппер, — ребята, которые тоже редко дают промах.
— Хотя бы сами черти, — улыбнулся Сукачев. — Все равно отступать некуда. — И он невольно оглянулся на черную громаду Чилькута, обледеневшая вершина которого блистала, как алмаз, вставленный в перстень.
Охотники поспешно высадились и, будучи еще вне выстрелов из фактории, кучкой направились к палисаду. Человек пять остались в тылу, поднявшись на прибрежный холм.
— Эх, мне бы сюда сейчас мой шестерик штуцерных[9] из старослуживых пластунов, — вздохнул Македон Иваныч, — я бы эту ораву в полчаса разогнал.
Погорелко, который всматривался в людей, оставшихся в тылу, вдруг порывисто схватил сукачевскую зрительную трубу и направил ее на холм.
— Это в некотором роде штаб, — засмеялся Сукачев. — Там чай все главари собрались.
Траппер действительно рассмотрел черную бороду Пинка, Живолупа, сложившего руки на длинном стволе винтовки, и, наконец, до блеска выбритого дю-Монтебэлло, глядевшего из-под ладони на факторию. Рядом с маркизом стояла стройная женщина, одетая в изящный спортивный костюм. Погорелко вздрогнул и поднял выше трубу. Он увидел круглую барашковую шапочку и белый башлык с золотыми кистями, такие памятные по недавней встрече. А из-под черного каракуля шапки вихрился ураган светлокаштановых волос. Аленушка с искренним детским любопытством смотрела на охотников, приближавшихся к фактории.
Погорелко резко опустил трубу, схватил ружье, и прежде чем Сукачев успел помешать ему, выстрелил, поймав на мушку лицо, нежно белевшее под черным ободком каракуля. Пуля бессильно зарылась в снег на полпути до холма.
— Даром патрон пропал, — проворчал Сукачев. — Ведь до них более версты.
Но взглянув на Погорелко, капитан рассердился на себя за свой недовольный тон. Этот кряжистый седой человек, носивший в глазах скрытую боль незабытой еще утраты и старческую тоску по нежности и ласке, понял какое чувство заставило траппера бесцельно выпустить пулю.
— Ну-с, начнем что ли, благословясь! — обратился он к Погорелко деланно беззаботным тоном. — Вам первый выстрел.
