Газета Завтра - Газета Завтра 247 (86 1998)

А.П. Вы были на вершине политики, впитали в себя горько-сладкий, ядовитый и разреженный воздух власти. Казалось бы, должны были отравиться им навсегда. Вы - человек, который успел родиться на Кавказе, потом был посажен в военный грузовик, загружен в знаменитые “столыпинские” вагоны и брошен в казахские степи, который, по существу, пережил в раннем детстве огромную национальную катастрофу. И вас та же советская цивилизация возвела на вершину знаний, на вершину интеллекта, вы занимались наукой на очень высоком уровне. Затем тектоническим толчком, катастрофическим для той же советской цивилизации, вы были вынесены на гребень большой политики, стали в России политиком первого ряда, включились в создание нового государства, и до сих пор оно называется так, как предложили вы - Российская Федерация. Вскоре возникла ваша странная, многим непонятная конфронтация с Ельциным, с которым вы до того были дружны, составляли двуединство российской власти. Потом были танки, было пожарище, было Лефортово - по существу, Бог или судьба вас сохранили во второй раз, потому что вы должны были исчезнуть, вас должны были расстрелять “за измену” вместе с Руцким, Анпиловым, Ачаловым. Cразу после выхода из тюрьмы - катастрофа чеченской войны, в которой, как чеченец, вы не могли не участвовать. И - сегодняшнее сидение… Конечно, аналогия с Меншиковым - не прямая. Вы - не в ссылке, вы - профессор, находитесь в постоянной живой связи с политикой. Но нет ли искушения опять кинуться в этот омут, в этот политический Аид раскаленный? Вас там, возможно, ждет еще один взлет, но может случиться и обратное.

Р.Х. Скажу откровенно, что ностальгии по прошлому, искушения вернуться у меня нет в силу многих обстоятельств. Когда я сегодня говорю со многими моими хорошими товарищами, то вижу, что они меня не до конца понимают. Не хочу сказать, что не доверяют - я вроде бы ничего не говорил и не делал такого, чтобы мне не доверять,- но не понимают. Субъективный политический небосклон, как мне кажется, попросту опустел. Я не вижу политиков, с которыми можно было бы дискутировать, говорить о каких-то серьезных проблемах - все перешло на иной уровень, вплоть до личных интересов. В этом смысле, конечно, период горбачевской перестройки, период непрерывных политических баталий, работы съездов: и союзного, и российского,- это была совсем другая эпоха. Очевидно, тогда произошел своего рода взлет поистине народного, демократического развития, когда совершенно неожиданно возникали талантливые люди и показывали незаурядные качества: и ораторские, и преданности каким-то своим мировоззренческим началам, и умения выражать интересы если не всего народа, то каких-то своих социальных групп. Сейчас это все исчезло. Исчез довольно многочисленный слой отнюдь не профессиональных, но рожденных конкретными обстоятельствами, ситуацией, обстановкой таких народных трибунов, своего рода братьев Гракхов, которые были порождены освобождением от партийного диктата. Он ведь ощущался рядовыми членами партии больше всего, потому что на них лежала реальная ответственность за состояние дел на местах, за производство, за многое другое, а прав не было никаких. Между прочим, когда говорят о гонениях на партию, что надо было ее запретить, какие-то люстрации делать - мне просто смешно. Не в силу того, что я работал в партийной системе,- я там не работал, а в силу того, что рядовые партийцы были больше всех возмущены состоянием дел в стране. Они, а не инертное большинство, которое, в общем-то плохо представляло себе всю обстановку, были движущей силой тогдашних преобразований. Так вот, эти события выдвинули и на региональном, и на столичном уровне очень многих людей, с которыми приходилось считаться. Тогда ситуация отвергала диктатуру, почитание высоких должностей и фигур, которые пришли наверх через аппаратную карьеру, а не в силу своих дарований. И в этой обстановке мне приходилось утверждать и отстаивать себя как лидера. Я не входил ни в какие политические движения или партии, ни к кому не примыкал. Как глава парламента, я считал, что должен быть свободен от любых партийных веяний. Поэтому специально отдалялся даже от самых близких мне по духу структур. Равноудаленность ото всех - очень хороша там, где есть традиции, обычаи деятельности государственных институтов власти, где законы уже установились. Я это прекрасно понимал, но, тем не менее, считал необходимым занимать такую позицию, какую занимал. То же касается и взаимоотношений с Ельциным. Противоречия же сводились к очень простым вещам. Я еще с юности, обучаясь на юридическом факультете, впитал самое высокое уважение к нормам права. И мое неприятие партийной системы - оно возникло еще со студенческой скамьи, с понимания того, что превыше всего должны стоять не партийные директивы, а закон, принятый избранниками народа и одобренный обществом. И если закон приняли - его должны соблюдать все, начиная от рядового гражданина и заканчивая президентом. Или, если он не устраивает, менять на новый. А нигилистическое отношение к законам со стороны президента и всей околопрезидентской рати, конечно, меня не просто настораживало. Конечно, ни общество, ни вы не знаете, что я несколько раз говорил с Ельциным и подавал в отставку, поскольку объективно не хотел принятия президентской конституции, которая, в конце концов, была навязана России в 1993 году и существует до сих пор. Во всех своих публичных выступлениях и в разговорах с президентом я настаивал на порочности такого развития. Ведь есть история государства и, в конце концов, нельзя после всего, что пережил наш народ, после всех событий, после развала Союза - вдруг выдвигать нового генсека, нового Брежнева, молиться на него и под него менять конституцию. Тогда, собственно, во имя чего мы разваливали Советский Союз - чтобы кому-то стать маленьким генсеком, только в одной республике вместо Союза? Я меньше всего считаю нужным говорить и писать то, что делают многие бывшие соратники нынешнего президента. Но мы с Ельциным обычно договаривались, как действовать дальше и всегда находили общий язык. Однако потом эти договоренности шли насмарку - советчиков у него было много. И наши отношения, конечно, быстро менялись. Особенно нетерпимым было то, что вместо откровенного разговора применялась тактика науськивания на меня каких-то второстепенных чиновников из администрации, пресс-секретарей, пошли заказные статьи в прессе… Так что разрыв этот был в какой-то степени неизбежен. Но я не относился к категории людей, которые стремятся во что бы то ни стало вцепиться во власть. И если бы мы переговорили даже накануне появления этого печально знаменитого Указа N 1400, если бы Ельцин мне сказал, что он, как президент России, обладает взглядами на политику, которые не позволяют ему работать со мной как главой парламента - я не стал бы спорить и тут же ушел бы в отставку, тем более, что с моей стороны такие инициативы ранее были. Но, помимо того, что я как глава парламента был обязан обеспечить защиту государственного строя, действующей конституции, всей системы представительной власти,- этот указ вызвал и личную реакцию, потому что у меня есть какие-то представления о чести, о достоинстве, о том, что такое оскорбление и как на него нужно отвечать.

К сожалению, советники из околоельцинского окружения никогда не блистали интеллектом и, конечно, действия президента шли по самому плохому сценарию. В том смысле, что ему ситуацию уже нельзя было разрешить вне силовых вариантов. Но, главным, конечно, было полное расхождение наших взглядов на экономику. Дело в том, что при неоднократных встречах с Ельциным мы придерживались общей линии в проведении всех экономических реформ, прежде всего - приватизации. В частности, у нас работало большое количество экспертов: и в Академии Наук, и отраслевые специалисты, и в высших учебных заведениях, и зарубежные ученые. Некоторых я знал уже много лет. Не надо думать, что, кроме Джеффри Сакса, там специалистов нет или все разделяют его взгляды. В частности, исходя из британского, западногерманского опыта, я Ельцину как-то сказал, что, может быть, на этом этапе всю нашу тяжелую промышленность, оборонный комплекс, машиностроение, весь транспорт, коммуникации - все это должно оставаться государственной собственностью. Мы должны эту собственность обеспечить системой планирования, заказов, только устранить излишества, реорганизовать систему управления, переведя ее на фирменные начала - так, чтобы появились серьезная конкуренция, а все остальное сделать объектом не просто приватизации, а кардинальных реформ. Нужно было создать в экономике запас прочности, не позволяющий ей, в случае неудачи реформ, войти в необратимый и неуправляемый кризис. Я предлагал усилить инвестирование госсектора после создания в нем конкурентных механизмов управления. Это были не просто идеи, а конкретные разработки. ИЕльцин, вы знаете, согласился с этим! А потом нам стали приносить из правительства какие-то проекты, какие-то программы приватизации, причем очень плохо переведенные с английского языка. Я помню, как-то в беседе с Гайдаром попросил его не трудиться над переводами и хотя бы для меня присылать подлинники. Тогда был у меня на приеме Джеффри Сакс, я с ним поговорил часа два и понял, что он - очень плохо образованный человек, даже в экономическом отношении. То, что в сложной социалистической экономике, законы функционирования которой многие западные специалисты так и не поняли, он не разбирался - это само собой. Но он даже не понимал, какие процессы происходят в мировой экономике. Модель, которая была разработана талантливым ученым-экономистом Фридманом - она специально сделана для экономически отсталых, слаборазвитых стран. Тот специально писал, что ни в коем случае не претендует на ее применимость а) к рыночной экономике развитого капиталистического общества и б) к плановой экономике индустриально развитых соцстран. Это сам основатель “чикагской школы” пишет, и не один раз! А кто-то решил быть святее папы римского, перенести на нашу экономику модель, для применения которой нет и не было никаких оснований: ни теоретических, ни практических. И еще говорят, что вот в Чили все сработало по этой модели.Да, но почему? Потому что, во-первых, Чили никогда не была социалистической страной, имела смешанную экономику, в основном сырьевую. И когда я разговаривал с тем же Гайдаром, с тем же Чубайсом, то даже по вопросам, которые они мне задавали, было понятно, что сами они Фридмана не читали, не знали экономику ни социалистическую, ни капиталистическую. По этому вопросу я просто бил тревогу. У меня, действительно, были неплохие отношения с Ельциным, и я не раз высказывал ему свое возмущение. А он в ответ сам смеется: дескать, я понимаю, что они дураки, но пусть, посмотрим немного, что у них получится…