Журнал Русская жизнь - Интеллигенция (февраль 2008)
Парадоксальным образом, несмотря на пропасть, разделившую диссидентствующую и лояльную часть интеллигенции, обе группы транслировали одни и те же ценности, взгляды и образ жизни. Официальные «критически мыслящие» эксперты вроде бы являлись заложниками бюрократии. Но бюрократы тоже мечтали о переменах. Разумеется, не в интересах общества, а в своих собственных.
Они мечтали сменить неудобные «Волги» на комфортабельные «Мерседесы», серые пиджаки - на костюмы от Диора, унылые казенные дачи - на настоящие и законно присвоенные дворцы. Короче, им хотелось стать органической частью мирового правящего класса. И такой шанс им представился на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Странным образом теперь интеллигенция и власть шли навстречу друг другу, только делая вид, будто не замечают этого.
«Истинный ленинизм» и «социализм с человеческим лицом» не были нужны новым заказчикам. Но подобные идеи имели в конце 1980-х некоторую «тактическую ценность», в качестве своего рода «переходной программы» буржуазной реставрации. В этом качестве они были на короткое время извлечены из архива. Лицемерие получило оправдание тактической целесообразностью, спецификой момента. Нельзя было сразу говорить о своих намерениях, требовалось мобилизовать общественную поддержку для политической программы, реализация которой, в конечном счете, грозит ударить по материальному благополучию большинства общества. Постаревшие «шестидесятники» в очередной раз появились на первом плане в качестве «властителей дум». Их провозгласили учителями и моральными авторитетами. Лишь немногие предпочли остаться в стороне, с ужасом наблюдая профанацию идеалов своей молодости.
Романтические лозунги («Больше демократии - больше социализма») были скоро выброшены на свалку за ненадобностью. Советская интеллигенция в качестве специфического социального слоя исчезала. Если в прежние времена провинциальный школьный учитель и столичный академик могли с основанием считать себя частью одной и той же общественной группы, то по итогам либеральных реформ между привилегированной «интеллектуальной элитой» и массой «бюджетников» пролегла пропасть.
Однако исчезновение советской интеллигенции из социальной реальности оказалось отнюдь не равнозначно концу соответствующей культуры. Постсоветская интеллектуальная элита оказалась обречена сводить счеты с политической и идейной традицией, обрекавшей ее в новых условиях на неразрешимые противоречия. На первых порах она бурно отрекалась не только от советского прошлого, но и от самого имени «интеллигенции», предпочитая роль «интеллектуалов» (по Сартру - «техников практического знания»). Свои знания и навыки предстояло успешно и выгодно продавать на рынке по правилам буржуазного общества. Правила эти принимались полностью и безоговорочно. Между тем один из парадоксов капиталистической реальности состоит в том, что важнейшим требованием, предъявляемым рынком к интеллектуалу, является способность к критическому мышлению и идеологическому новаторству. Иными словами, люди, неспособные капитализм критиковать, самому капитализму не сильно нужны. Им в лучшем случае отводится роль пропагандистов, идеологической обслуги, с которой и обращаются соответственно. С другой стороны, главным заказчиком пропаганды в России остается власть. На первых порах заказ выполнялся с восторгом и энтузиазмом, отнюдь не ради чинов и денег. Но по мере эволюции российского капитализма власть менялась. Она формировала собственный штат профессиональных пропагандистов, не слишком изощренных в культурных вопросах, но четко выполняющих поставленные задачи.
Оказавшись отстраненными от власти, либералы внезапно снова осознали себя интеллигенцией. Критически мыслящим сословием, противостоящим правительству. Только противостояние это ведется не во имя народа и даже не во имя противоположного нынешнему порядку вещей идеологического проекта. Как и в лучшие годы после ХХ съезда, фундаментальные ценности либеральной интеллигенции полностью совпадают с принципиальными лозунгами власти. Теперь это «свободная» (рыночная, капиталистическая) экономика, развитие гражданского общества, демократические ценности западной цивилизации. Критика власти, как и в 60-е годы, сводится к обвинению в неправильном понимании, демагогическом извращении или отходе от ценностей «подлинного капитализма».
Но «шестидесятники» были демократами в том смысле, что апеллировали к ценностям и идеалам, которые разделяло - на тот момент - большинство общества. А либералы сегодняшние прекрасно отдают себе отчет в том, что находятся в непримиримом противостоянии с большинством, осуждая «неправильный» народ, для которого - при всех ее очевидных пороках - ближе оказывается все-таки власть. Этот принципиальный антидемократизм является вполне осознанным и последовательным, многократно сформулированным и выраженным, несмотря на все мечтания о «европейских демократических процедурах». Если дореволюционная либеральная публика сборником «Вехи» свою идейную эволюцию закончила, то нынешняя с тех же позиций начинает.
На этом повесть об истории русской интеллигенции можно было бы и закончить, если бы не одно обстоятельство. Если «наверху общества» политическая эволюция либералов завершается исчезновением всех интеллигентских традиций и ценностей, кроме веры в собственную исключительность, то в низах образованного сословия созревают предпосылки для возрождения интеллигентского народнического сознания. Превращение «бюджетников» в интеллигенцию, похоже, уже началось. Но окончательно это выяснится только тогда, когда на сцену выйдет новое общественное движение, вдохновляемое все теми же левыми и радикально-демократическими идеями.
Евгения Долгинова
Простые и сложные
Интеллигент как мещанин
Люблю, когда про быдло. Про быдло, про скотов, бескультурье, свинство, про «они и мы», про «да что вы хотите, он из простых» (а мы из сложных). Тема не сказать что повсеместная, однако не умирающая; большая вербальная работа по растождествлению себя с «народом» совершается средним интеллигентом на протяжении всей жизни. И как в таком разговоре распахивается человек, как он себя проясняет! Дама по случаю - машина встала - осенила себя крестным знамением и опустилась в ад подземки; рассказывает дежурно-нервическое: понюхала кариесные пасти, помазалась человечьим потом, сломала двадцатибаксовый акриловый ноготь, а завершает высказывание: «Таков мой прецеНдент хождения в простой народ». Народ в метро межсословен и непрост, это понятно даже пришельцу из «Лендровера», поэтому дефиниция построена на имущественном различении («безлошадные»). «ПрецеНдент», казалось бы, выдает с головой, - однако даму («дизайн интерьеров») и в мещанки просто так не записать: на полках дресс-код - Пелевин-Сорокин-Улицкая, Фукуяма и Августин Блаженный, вчера ходили в Дом музыки на скрипичный концерт, журналы по специальности читает на английском, участвует в благотворительности, подает нищим и может заплакать не только при виде телевизионных детей Сомали, но и, например, подкормить уличную деточку. Мы понимаем, что на самом деле дизайнер интерьеров не испытывает ни классовой ненависти, ни физиологического отвращения, что она и не такое нюхала, а в юности ездила зайцем в питерском плацкарте, - что она, попросту говоря, выделывается, то есть решает проблемы сословной идентификации. Зачем, от каких таких комплексов? Это ощущение социальной неуверенности, нужда постоянно доказывать себе самому (что много сложнее, чем окружению) свою чувствительность и уязвимость свойственны не только разночинцам-образованцам. Очень небольшой части интеллигенции удается сохранить или воспитать в себе «дворянское чувство равенства со всеми живущими». Интеллигент обязан пропагандировать демократические ценности и быть недемократичным в бытовом поведении. Иначе ему не выжить.
Сегодняшний «народ», точнее, «простонародье» - сплошь горожане. Это соседи интеллигента, люди мещанского звания, пролетарьят, лимитчики, рабочие-замкадыши.
К быдлу деревенскому интеллигент относится много снисходительней, теплее - и потому, что мало знает деревню (личные контакты избирательны, по большей частью уходят в память детства, студенческую картошку или дачную жизнь), и потому, что знает про деревню все («мужики там дерутся, топорами секутся, а по будням там дождь и по праздникам дождь»); не изжиты еще и буколические умиления - парное молочко, левкои, помидор, сеновал, что отчасти оправдывает существование производящего все это неопрятного человеческого перегноя. Кроме того, деревенские - они такие забавники, особенно которые пьянь и дебоширы, из-за забора можно этнографически прищуриться на топор, навести невидимый лорнет. Бывают, конечно, приступы коллективного испуга - вспомним, сгорел священник в селе Прямухино, и по первоначальной версии СМИ сожгли его односельчане за то, что «не давал грабить церковь и призывал не пить». Абсурднейшая версия с точки зрения здравого смысла? - абсурднейшая, и очень быстро не подтвердившаяся, но поверили легко и заинтересованно, как иностранцы. Загудели про власть тьмы и жизнь животных, а когда интеллигентный священник из прихода Св. Татьяны (храм при МГУ) призвал создавать для народа, подобного прямухинскому, специальные военные поселения типа аракчеевских - мало кто возмутился. Но это нечасто случается.
